Светлана Кармалита - Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии

— Ты любую картинку посмотри, — я придерживаю рукой штаны и мелкими шажками бегу в комнату, — только цветную… Это же у Ивана-дурака красные штаны… Красные или не красные? Красные или не красные?

— Сначала сними пальто, потом ботинки и ходи в чем хочешь. Мне только неприятно, Борис, что ты такая тряпка… Извини, но у меня чайник кипит.

— Почему это я тряпка?! Ты любую картинку посмотри. Надо думать, что покупаешь…

А мама:

— Во-первых, не груби. А во-вторых, подумай. Ведь Иван-дурак — вовсе не дурак. Ведь он самый умный из братьев. И вообще самый умный в сказках. И храбрый. Это его братья — дураки. А Иван настоящий герой, добрый, умный и благородный. И он всегда побеждает зло. Верно?

Тут я задумался, повспоминал и говорю:

— Верно-то верно, но только…

А мама:

— Что только? Никаких только быть не может. Ты должен не штаны переодевать, а пойти и объяснить своим товарищам… И уверяю тебя, им самим станет неловко… Вот увидишь. Верно?

— Верно, — говорю. Какая же умная у меня мама! Встал, застегнул штаны и говорю:

— Ну я тогда пошел?!

А мама улыбнулась и сказала:

— Иди.

И я пошел.

Тра-та-та! Летят из-под моих ног ступеньки. Трах! Это распахивается передо мной дверь парадной. Фр-р-р-р! Взлетают с козырька голуби.

Вот мой двор. Вот мои товарищи. Они катят по двору тачку. То есть сейчас они ее не катят, а останавливаются и смотрят на меня. А я смотрю на них.

— Эй, — кричу я им, — идите сюда. — И сам иду им навстречу. — У меня есть важное сообщение. Вот оно, мое сообщение: Иван-дурак на самом деле вовсе не дурак. Вы просто невнимательно слушали. На самом деле дураки первый брат и второй. А Иван-дурак очень умный человек. Он всем помогает — раз! Потом он храбрый, добрый и благородный. Так что можете называть меня Иван-дурак. Я не отрекаюсь.

Сам чувствую, что не так получается. Как-то у мамы лучше выходило. Ну да все равно, сказал и сказал. И нечего тут. Я поворачиваюсь и неторопливо иду к скамейке. И вдруг слышу сзади себя.

— Бобка — Иван-дурак! Бобка — Иван-дурак!

Сначала тихо, а потом все громче и громче. Как будто не было моего сообщения.

— Вы сами дураки, — оборачиваюсь я. — Вы слушали невнимательно.

Я сижу на спинке скамейки, которая торчит из-под снега, и сам себя уговариваю:

— Хорошо, — уговариваю я сам себя. — Очень даже хорошо, что Иван-дурак! Просто даже замечательно! Этим надо гордиться! Пусть себе.

А они тачку вокруг меня возят.

— Бобка — Иван-дурак!

— Иван-дурак, ты в какой квартире живешь?

Или:

— Иван-дурак, сколько времени?

И тачку тоже не просто возят, а возят в том смысле, что я Иван-дурак.

Погода великолепная. С крыш капли капают. Воробьи громко чирикают. И крики о том, что я Иван-дурак, разносятся по всему нашему двору. А может, даже по всей нашей улице. И во мне где-то в животе вдруг начинают разговаривать два голоса. Один толстый голос, и он медленно говорит:

— И хорошо, и хорошо… И пусть.

А второй то-о-оненький и быстро повторяет:

— Ой, нехорошо! Ой, нехорошо! Ой, стыдно! Счас товарищи Чистовичи придут… Что бу-у-у-дет?!

— Я горжусь, горжусь, — шепчу я.

Я терплю еще немного, потом встаю, иду прямо через снег и плюю в Толяна. Мой плевок не долетает и шлепается на снег. Теперь все затихают и ждут, когда Толян накопит ответную слюну Я тоже коплю. Чем больше слюны, тем лучше. Мы выдавливаем нашу слюну из щек, от чего уши у нас шевелятся, мы топчемся на снегу и сопим.

Тьфу. Это Толян.

Тьфу. Это я.

Тьфу. Тьфу.

Тьфу. Это Толян.

Тьфу. Это я.

Тьфу.

Тьфу.

Тьфу.

Тьфу. Кто-то больно хватает меня за ухо. Это тетя Настя, наш почтальон. Она толстая, как бегемот, и когда сердится, то краснеет.

На каждом боку у нее по большой сумке, набитой газетами.

— Ты зачем в Толика плюешься? — краснеет тетя Настя.

— Он первый начал. Отпустите меня… Вы права не имеете…

— Ну и врун же ты, Бобка, — тетя Настя отпускает мое ухо, — будто я не видела…

Тетя Настя — бегемот, топает через двор, сумки с газетами качаются у нее на боках. Ухо у меня болит. Я прижимаю его ладонью и тоже иду через двор.

На крыше гаража между мной и Ушаном стоит черная клетчатая сумка с бантиками на ручках, а в сумке кирпич. Это новое приспособление Ушана. Оно удобнее моего. Мы сидим, молчим и кидаем снежки в кусок стекла, который блестит на солнце. Я не знаю, о чем думает Ушан. Мне грустно.

Мы сидим на кухне у Ушана и мечтаем. Двери закрыты, здесь тепло, газ гудит, и немного хочется спать. Мама говорит, что на огонь и воду, с тех пор как мы были первобытными людьми, можно смотреть часами. Раньше я с ней не был согласен, а сейчас согласен. Газ в горелке синий, а таз белый. Вода в тазу бурлит, мои штаны в нем медленно крутятся, то одна их часть выплывает на поверхность, то другая.

— Хорошо, чтобы цвет тоже получился дивный, — мечтаю я. — Какой-нибудь другой, но тоже дивный… Как ты думаешь?

— Смотри, штрипка для ножа выплыла, — говорит Ушан. — Интересно, отчего это они крутятся?

— Их пузырьки крутят… Сначала один пузырек поддает, потом другой.

— Наверное, пузырьки, — соглашается Ушан. Он подливает в таз уксус и размешивает линейкой.

— Ты не много льешь уксуса, Ушан? — тревожусь я.

— Наоборот, еще мало. Бабушка больше льет. А то вся твоя краска в первый же день обсыплется… А уксус закрепляет… — он садится на корточки и достает из шкафа новые пакетики. — Вот еще небесно-голубой есть. И красный есть. Но он не годится…

— Красный не годится, — соглашаюсь я, — сыпь цвет неба.

Ушан залезает на табуретку, высыпает в таз еще голубой краски и опять размешивает линейкой.

— Ловись, ловись, рыбка, большая и маленькая, — говорит он. — Не бойся, Бобка. Чего, чего… я вообще-то не сильный, но руки у меня золотые… Спроси у бабушки.

Я с уважением смотрю на золотые руки Ушана, которые размешивают краску линейкой.

— Видал? — Ушан показывает мне линейку, ставшую синей.

И тут мы оба подпрыгиваем, потому что на холодильнике громко звонит будильник. Вдвоем мы волокем фыркающий таз и, отворачивая лица от горячего, пахнущего уксусом пара, сливаем в раковину воду. Раздается громкий шлепок. Это в раковину свалились мои штаны. Через густой, еще поднимающийся из раковины пар я вглядываюсь, и вот уже видны лежащие на белом дне мои новые английские штаны. Они черные. И это даже не штаны, а так… Какая-то куча, и все. Куча, и все. Я медленно вытягиваю перед собой руку, осторожно дотрагиваюсь до них указательным пальцем.

— Это… — говорю я. — Чего это они черные?

— Ха! — неуверенно отвечает Ушан и тыкает в штаны своей линейкой. Он тыкает в них линейкой, и из них сразу же выливается синее.

— Ты что? — вдруг кричит он. — Они же мокрые… Что ты меня путаешь. Я прямо даже испугался… Уж чего, чего… А руки у меня в дедушку… Спроси у бабушки… — он выставляет передо мной перепачканные краской руки с обгрызанными ногтями… — Понял?!