Борис Жуков - Дарвинизм в XXI веке

Можно зайти и с другой стороны, задав вопрос: а фальсифицируем ли сам критерий фальсифицируемости, да и вся попперовская концепция научного исследования? Какой факт мог бы опровергнуть эту концепцию? И если никакой — можно ли считать научной ее саму? Но ответ в стиле «от такого слышу» — не аргумент в споре, если его участники в самом деле хотят найти истину. Можно сослаться на то, что позднее Поппер пересмотрел свою позицию. «Я изменил свою точку зрения по вопросу проверяемости и логического статуса теории естественного отбора; и я рад возможности отречься от своего убеждения», — писал он в 1978 году, признавая, что проверка этой теории хоть и трудна, но все же возможна. Но наука и философия науки — не военная служба, где, если командир отдал два взаимоисключающих приказа, выполнять следует более поздний. Вопрос о фальсифицируемости теории естественного отбора надо решать по существу, опираясь не на мнение того или иного авторитета (хотя бы и самого творца концепции фальсификационизма), а на рациональные аргументы. И при этом еще и учитывая исторический контекст.

Прежде всего отметим, что первые указания на факты, которые (будь они обнаружены) опровергли бы теорию Дарвина, сделал… сам Дарвин — естественно, ничего не зная о критерии Поппера, до формулировки которого оставалось еще три четверти века. «Если бы возможно было показать, что существует сложный орган, который не мог образоваться путем многочисленных последовательных слабых модификаций, моя теория потерпела бы полное крушение», — пишет он в шестой главе «Происхождения видов». В другом месте он замечает, что таким же «полным опровержением» был бы достаточно развитый признак, приносящий пользу не тому виду, который им обладает, а какому-нибудь другому.

Выходит, вопрос закрыт — Попперу надо было бы просто внимательнее читать «Происхождение видов»? Увы, не все так однозначно. «Сложный орган, который не мог образоваться путем многочисленных последовательных слабых модификаций» — это, как легко видеть, и был бы пример той самой «нечленимой сложности», которую так долго и так безуспешно ищут сторонники «теории разумного замысла». Конечно, их критерий — «раз я не понимаю, как этот орган мог возникнуть путем отбора — значит, он и не мог» — смехотворен, но дело в том, что никакого другого критерия просто нет. Иными словами, невозможно никаким рациональным способом доказать , что тот или иной орган (или система биохимических взаимодействий, или еще что-то достаточно сложное) не мог возникнуть путем отбора. Даже если сегодня никто не может предложить сколько-нибудь правдоподобный сценарий эволюционного формирования данного органа, нет никаких оснований полагать, что такой сценарий не появится в будущем, на основании новых знаний. Так уже случалось с целым рядом феноменов, выглядевших в свое время неразрешимыми с точки зрения дарвиновской теории. Мы уже упоминали (см. главу 11) проблему возникновения биолюминесценции — свечения живых организмов. Можно добавить сюда вопросы о том, как «электрические» рыбы обзавелись своим грозным оружием, как мог возникнуть «огнестрельный аппарат» жука-бомбардира [282], и ряд других проблем, долгое время казавшихся «проклятыми», но в конце концов успешно решенных.

Дело в том, что утверждение «формирование данного органа путем небольших последовательных улучшений невозможно» само по себе является утверждением теоретическим . А значит, как мы уже знаем, оно может быть опровергнуто в любой момент единственным примером (правдоподобным сценарием такого формирования) и никогда не может быть окончательно доказано. Это, конечно, полностью обессмысливает любые поиски примеров «нечленимой сложности» — но это же не позволяет и рассматривать фразу Дарвина как пример опровержимого предсказания, следующего из его теории.

Что же касается другого утверждения Дарвина, то оно в самом деле вполне опровержимо — и многократно опровергнуто. Причем опровергнуто в обоих смыслах: примеры «сложных признаков, полезных не тому виду, который ими обладает, а какому-то другому» хорошо известны, но при этом не могут быть признаны опровержением основной теории. (Некоторые из таких признаков были прекрасно известны и во времена Дарвина, в том числе и ему самому — и он даже делал на их основании вполне проверяемые частные прогнозы.) Это прежде всего те структуры и физиологические процессы, которые служат для привлечения симбионтов или для обеспечения их жизнедеятельности. Кое-какие из них мы уже упоминали в главе 2: тридакну, отрастившую себе глаза, которые абсолютно не нужны ей самой, но помогают улучшить жизнь ее симбионтам-водорослям; дерево дуройю, образующее в своих стволах и ветвях систему ходов и камер, служащих готовым жилищем для лимонных муравьев… А самый очевидный и давно известный пример — это выделение цветковыми растениями нектара и связанные с этим специализированные структуры. Само по себе выделение сахаристой жидкости растению никакой пользы не приносит, требуя при этом затраты определенных ресурсов (пусть даже и относительно дешевых). Но нектар привлекает к цветам насекомых и других потенциальных опылителей, которым этот признак растений оказывается чрезвычайно полезен (для многих видов и даже целых больших групп насекомых, а также ряда птиц нектар — основной корм, без которого они просто не могут существовать), — а они, в свою очередь, очень важны для растений. У некоторых растений, пользующихся «услугами» высокоспециализированных опылителей, цветок устроен так, чтобы добраться до нектара могли только эти избранные виды, — что является бесспорным примером приспособления, служащего не просто «чужим» интересам, а интересам вполне конкретного другого вида .

Однако, как уже было сказано, этот пример никак не опровергает теорию Дарвина как таковую: такие отношения складываются лишь тогда, когда для каждого из партнеров выгода, получаемая от них, превосходит собственные затраты, и поддерживаются лишь до тех пор, пока это так. Как известно, многие цветковые растения (злаки, осоки, целый ряд деревьев и т. д.) отказались от услуг живых агентов, вернувшись к ветроопылению или перейдя к самоопылению, — и ни у кого из них мы не найдем ни нектара, ни каких-либо приспособлений, полезных для опылителей. Да и у тех видов растений и насекомых, что сохраняют такие отношения, они далеки от бескорыстной взаимопомощи в духе князя Кропоткина. Как показывают современные исследования, партнеры в таких сделках то и дело пытаются надуть друг друга: насекомые — добраться до нектара, не утруждая себя опылением, а растения — побудить насекомых к опылению, не давая им ничего взамен. В долгосрочном эволюционном плане такое шулерство оборачивается «гонкой вооружений», невыгодной в конечном счете обоим партнерам. Но естественный отбор не может учитывать долгосрочные последствия — он поддерживает все, что выгодно здесь и сейчас.