Алан Джасанов - Мозг: прошлое и будущее [Что делает нас теми, кто мы есть]

Хотя некоторые критики сомневаются в роли соматических маркеров как таковых в принятии решений, в целом гипотеза Данасио считается рабочей моделью взаимодействия между мозгом и телом в том, что касается эмоций и когнитивных процессов [258] B. D. Dunn, T. Dalgleish, and A. D. Lawrence, «The somatic marker hypothesis: A critical evaluation», «Neuroscience & Biobehavioral Reviews» 30 (2006): 239–271. . «Соматическая обратная связь при эмоциональных реакциях имеет массу возможностей повлиять на переработку информации мозгом и на то, что мы чувствуем на сознательном уровне», – пишет нейробиолог Джозеф Леду в своей книге «Эмоциональный мозг» [259] Joseph E. LeDoux, «The Emotional Brain: The Mysterious Underpinnings of Emotional Life» (New York: Simon & Schuster, 1996). . По мысли Леду, эмоции обеспечивают эволюционно настроенный механизм, позволяющий животным принимать стремительные, практически рефлекторные решения, которые, скорее всего, уберегут их от беды и не огорчат. Этот механизм регулирует и экономическое поведение человека, как полагает психолог и экономист из Принстонского университета Даниэль Канеман. Подводя итоги масштабных психологических экспериментов, которые он проводил совместно с Амосом Тверски в 70-е и 80-е, Канеман пишет, что решения часто управляются ментальными процессами, которые срабатывают «автоматически и очень быстро, не требуя или почти не требуя усилий и не давая ощущения намеренного контроля» [260] Даниэль Канеман. Думай медленно… решай быстро / пер. Школа перевода Баканова. (М.: АСТ, 2014). . Такой процесс быстрого принятия решений «без усилий порождает впечатления и чувства, которые являются главным источником убеждений и сознательных выборов», обеспечиваемых более медленными ментальными операциями. Иначе говоря, почти на все, что мы делаем, прямо или косвенно влияет процесс принятия решений, обусловленный эмоциями.

На еще более фундаментальном уровне тело, содержащее ваш мозг, влияет на ваш разум через физические возможности, которые они нам дают. Не секрет, что практически все наши действия зависят от способностей тела, но мы зачастую и представить себе не можем, как мощно относительно приземленные свойства организма влияют даже на самую интеллектуальную деятельность. Легендарный скрипач и композитор Николо Паганини, как полагают, страдал патологией соединительной ткани, из-за которой пальцы у него были аномально гибкими [261] В статье, опубликованной в 1978 году в журнале «Journal of the American Medical Association» (27: 141–162), Мирон Шоненфельд (Myron Schonenfeld) предположил, что у Паганини, скорее всего, был синдром Марфана, редкое генетическое расстройство. . «Рука у него не крупнее обычного, но он может растягивать ее вдвое благодаря эластичности всех ее внутренних структур», – рассказывал его личный врач Франческо Беннати в 1831 году [262] Цит. по: A. Pedrazzini, A. Martelli, and S. Tocco, «Niccolò Paganini: The hands of a genius», «Acta Biomedica» 86 (2015): 27–31. . Следовательно, ни прилежание, ни усердие, ни абстрактное мышление не дали бы Паганини тех преимуществ, какие он обрел благодаря особым свойствам суставов. И так же несомненно, что большинство сугубо умственных деяний музыканта – его собственные оригинальные произведения – тоже были следствием его необычных физических данных. Известно, что его пьесы отличались удивительной виртуозностью, и их почти никто, кроме него, не мог сыграть, поскольку в них используются и флажолеты, невероятно расширяющие диапазон каждой из струн, и игра смычком одновременно с пиццикато, и аккорды, исполняемые на всех четырех струнах [263] Carl Guhr, «Paganini’s Art of Playing the Violin: With a Treatise on Single and Double Harmonic Notes» , translated by S. Novello (London: Novello & Co., 1915). . Все достижения Паганини, а в глубоком смысле слова и то, кем он был , неотделимы от его физических данных. «Чтобы стать Паганини, недостаточно было музыкального гения, требовалась и присущая ему физическая структура», – писал Беннати.

Нет, пожалуй, занятия более интеллектуального, чем изучение чистой математики, однако, вероятно, сам образ мыслей математиков обусловлен их физиологией. Можно ли считать совпадением, что математики и физики выросли из многих моих соучеников-чудиков, в школьные и студенческие годы обожавших играть в фрисби, вертеть на пальце подносы в столовой и жонглировать шапками? Видимо, благоприятную среду для развития незаурядных аналитических способностей создает определенный тип физической активности, требующий сложной координации движений при обращении с трехмерными предметами в пространстве. Даже Карл Гаусс, прославленный математический гений, с чьим мозгом мы познакомились в главе 1, говорят, покорил три вершины в Центральной Германии, чтобы проверить свои соображения относительно геометрии треугольников, а это требовало исключительных физических усилий и ловкости [264] W. K. Bühler, «Gauss: A Biographical Study» (New York: Springer, 1981). . По мнению лингвиста Джорджа Лакоффа и психолога Рафаэля Нуньеса, отношения между математикой и физическими данными отнюдь не поверхностны. Они считают, что математическая мысль – это феномен, опирающийся на сенсорно-моторный опыт человека, а не чистое восприятие объективной истины. Лакофф и Нуньес писали, что «математика – это продукт нейронных способностей мозга, природы наших тел, нашей эволюции, окружения и долгой общественно-культурной истории» [265] George Lakoff and Rafael E. Núñez, «Where Mathematics Comes From: How the Embodied Mind Brings Mathematics into Being» (New York: Basic Books, 2000). .

Для описания точки зрения, согласно которой когнитивные процессы порождаются не просто мозгом, а физическими организмами в целом и их взаимодействием с миром, ученые и философы применяют термин «воплощенное познание». Сторонники теории воплощенного познания делают особый упор на то, как определяют образ мыслей и поведения самые грубые физические особенности, скажем, общее строение организма и пространственное восприятие. «Наши тела и их перемещения по миру, обусловленные восприятием, делают львиную долю работы, необходимой для достижения наших целей, – пишут психологи Эндрю Уилсон и Сабрина Голонка, предполагая, что это избавляет нас от необходимости искать более абстрактные формы познания. – Этот простой факт целиком и полностью меняет наши представления о том, в чем суть „познания“» [266] A. D. Wilson and S. Golonka, «Embodied cognition is not what you think it is», «Frontiers in Psychology» 4 (2013): 58. .

Воплощенное познание очевидно на примере колонии бобров, строящих запруду. Сначала бобры наваливают ветки на речное дно и придавливают камнями. На этой основе они возводят плотину, надстраивая конструкцию деревом и мусором. Чтобы укрепить структуру, они добавляют еще камней, кору, мох, прутья и грязь, которую наскребли со дна. Бобровые плотины обычно около метра в ширину и метра два в высоту, а их форма соответствует глубине реки и скорости течения. На первый взгляд творение бобра мало чем отличается от результата работы инженера, получившего образование в Массачусетском технологическом институте, если ему придется строить плотину из тех же материалов, вот почему бобер – символ Массачусетского технологического! Но теперь вернем в картину самих бобров. У каждого бобра есть острые, особопрочные топорики вместо зубов, мастерок каменщика вместо хвоста, перепончатые лапы Аквамена и крепкое коренастое сложение и мощные мышцы портового грузчика в миниатюре [267] L. M. Gordon et al., «Dental materials: Amorphous intergranular phases control the properties of rodent tooth enamel», «Science» 347 (2015): 746–750. . Если бы вам поручили разработать животное, основная задача которого – строить плотины в речках, скорее всего, у вас получился бы бобр. Однако бобр от природы еще и одержим одной – явно когнитивной – идеей посвятить себя строительству плотин. При звуке журчащей воды бобры так мобилизуются, что готовы трудиться, забыв обо всем, чтобы перегородить поток плотиной или починить прохудившуюся. Этот инстинкт ловко эксплуатировали охотники, добывавшие бобровые шкурки: они портили плотины и ставили ловушки на бедных зверьков, которые сбегались их чинить [268] E. N. Woodcock, «Fifty Years a Hunter and a Trapper» (St. Louis: A. R. Harding, 1913). .