Хоуп Джарен - Девушка из лаборатории

Меня не слишком-то успокаивают заверения в том, что второй нож будет наготове, если с первым что-то случится, но свои сомнения я предпочитаю держать при себе.

Приятным сюрпризом оказывается появление женщины-доктора, которая так спокойно отнеслась к моему отказу кормить грудью, а теперь сообщает, что будет принимать роды. Меня несколько раз предупреждали, что прийти может любой из врачей моей «команды по уходу», так что я заранее готовилась к появлению человека незнакомого: запомнить хотя бы половину из тех, кто делил со мной сцену жизни на протяжении этих девяти месяцев, было просто невозможно.

— Я рада, что это именно вы, — по-детски искренне говорю я.

— Как вы себя чувствуете? — интересуется в ответ она, просматривая карту.

— Мне страшно.

И это правда. Всю свою жизнь я была уверена, что умру в родах. Представить себя матерью я не могла, но дело было не только в этом: подозреваю, именно так умерла моя бабушка по материнской линии. Мать очень мало о ней говорила — как и о братьях с сестрами, из которых, я знала, выжили больше десяти. Diskutere fortiden gir ingenting (прошлое не изменить разговорами о нем).

Врач останавливается и смотрит на меня.

— Если что-то пойдет не так, мы подготовим и доставим вас в операционную в течение сорока секунд, — говорит она, и меня моментально захватывает идея, что где-то за углом есть еще одна палата, в которой на столах разложены еще более многочисленные — и сложные! — инструменты. — Кстати говоря, — поворачивается мой врач к Клинту, — если что-то вдруг случится с вами — например, вы упадете в обморок, — мы просто откатим вас в сторонку и продолжим делать свое дело.

Мать Клинта — хорошо известная в Филадельфии акушерка; сложные роды — одна из излюбленных тем застольных бесед у них в доме, риск потерять сознание для Клинта отсутствует в принципе, но он лишь кивает в ответ, принимая предложенный сценарий.

— Все в порядке, — заключает врач, изучив мою шейку матки. — Я вернусь после того, как вам сделают эпидуральную анестезию, или раньше, если возникнет необходимость.

Проходит еще пара часов. Каждые двадцать минут манжета тонометра ободряюще сжимает мою руку и счастливым писком напоминает: все идет хорошо. Потом схватки становятся сильнее, и я начинаю тихонько стонать, переживая каждую из них.

— Боже, а вы немногословны, — замечает моя медсестра, меняя пакет капельницы.

Я расцениваю это как комплимент и признаюсь:

— Даже если буду ругаться, легче не станет.

— Это точно, — соглашается она, открывая трубку, которая соединяет капельницу с иглой в вене.

Схватки становятся еще сильнее и чаще, и я начинаю жаловаться Клинту, широко раскрыв глаза и тихим шепотом умоляя его мне помочь. Он смотрит в ответ добрым взглядом сенбернара, только что откопавшего из снега жертву оползня и всем своим видом говорящего: спасательная группа вот-вот прибудет, а пока не хотите ли пососать сосульку?

Спустя, по моим ощущениям, часы в палату в сопровождении помощника заходит импозантный врач, который представляется анестезиологом.

— Вам когда-нибудь вводили ропивакаин? — спрашивает он, изучая нижнюю часть моей спины — как будто это одна из повседневных мелочей, о которых знает каждый.

— Скорее всего. У нее карта в палец толщиной, — после паузы отвечает за меня медсестра. Я начинаю подозревать, что подобные самоуверенные реплики — ее личная изюминка, поскольку остальные полностью игнорируют эти слова.

— Черт, возможно, я и сейчас под ним, — игриво добавляю я, глядя на нее, хотя голос дрожит от боли. В больнице можно говорить что угодно — врачи все равно не будут смеяться над вашими шутками. Полагаю, таков общий принцип медицинских институтов: каким бы остроумием ни блистал пациент, доктор не должен смеяться или поощрять его. Однако играть для такой равнодушной публики ужасно утомительно.

Теперь мне вводят в спинной мозг иглу — это завораживает и заставляет жалеть, что нельзя подсмотреть за процессом так же, как я глазела на ставящую внутривенный катетер медсестру несколько часов назад.

Тишина. Потом врач говорит:

— Отлично. Ты движешься в нужном направлении.

Очевидно, это похвала интерну, который делает инъекцию.

— Да, прекрасно, — добавляю я. Бедра начинает покалывать, и вскоре по всему телу ниже груди распространяется блаженное онемение. Боль не уходит, но кажется, будто кто-то подкрутил ее рычажок и выставил на минимальные значения.

Возвращается мой доктор. Она рассказывает, как по мониторам датчика отслеживать приближение схватки и тужиться в нужный момент, добавляя сознательное мышечное усилие к ее инстинктивным сокращениям. Я послушно следую ее указаниям. Еще где-то три часа.

— Ладно, попробуем по-другому, — наконец невозмутимо предлагает она. — Там, где вы выросли, ведь лежит зимой снег?

— Да, — отвечает за меня Клинт. — Именно так.

— Замечательно. Значит, вам известно, как вытолкнуть машину, застрявшую в заснеженной канаве. Сначала ее нужно раскачать, потом подтолкнуть — и она поедет.

— Мы в Миннесоте так паркуемся, — отвечаю я, едва дыша.

Врач в ответ широко улыбается, и это все равно что получить стодолларовую купюру, которую можно спрятать в кармашек на сердце.

— Вот этим мы сейчас и займемся. Три раза раскачиваем, на четвертый — толкаем, — говорит она, и мы проводим за этим занятием еще какое-то время.

— Давай, малыш, у тебя красивая головка, но пора нам и лицо уже увидеть, — воркует медсестра постарше, похлопывая меня по колену. Я подстраиваюсь под арку на мониторе, отчаянно тужусь и тут же вижу, как меняется поведение врача.

Она сохраняет спокойствие, но заметно собирается и бросает помогающей медсестре:

— Пуповина вокруг шеи. Будем делать вакуумную экстракцию.

Втроем они быстрыми и отточенными движениями готовят инструменты на столе, стоящем у меня в изножье. Врач смотрит мне в глаза, взгляд у нее внимательный и серьезный.

— Будет больно, — предупреждает она, и я киваю, успевая еще заметить, что сережек на ней нет, и на мне тоже, а потом все тонет в яркой вспышке.

Врач крепит чашечку аппарата к голове моего сына, подается вперед, выравнивает вес, а затем тянет изо всех сил, разделяя меня и ребенка. Я слышу свой собственный голос и крик, выражающий удивление тем, как несовершенен этот мир бесконечных возможностей. Когда перед глазами проясняется, оказывается, что кричала не я: это был обычный плач младенца, который я начала узнавать с первой секунды.

Теперь мы с сыном лежим рядом: одна команда врачей удерживает и помогает ему, вторая удерживает и помогает мне. Мы оба перепачканы моей кровью, но с нами все хорошо. От меня не требуется ничего, кроме как с комфортом лежать и тихо удивляться малышу рядом — пока, кажется, вся больница кружится возле нас, деловито тампонируя, отмывая и снова и снова проверяя каждый сантиметр наших тел. Детали этих осмотров подробно фиксируются и записываются в миллионе разных карт, поскольку мы все сходимся на необходимости сохранить эту бесценную информацию для потомков.