Хоуп Джарен - Девушка из лаборатории

Взрослое дерево большую часть воды получает благодаря главному корню, растущему вертикально вниз. Те корни, что расположены ближе к поверхности, растут вбок: их сеть обеспечивает стволу устойчивость и не дает упасть. Они же увлажняют сухую почву — особенно при низком солнце, когда транспирация в листьях снижена. Клены, например, позволяют воде подниматься вверх по главному корню и перетекать в боковые всю ночь, таким образом ее перераспределяя. Небольшие растения, живущие рядом с ними, научились полагаться на эту выведенную к поверхности жидкость, с ее помощью удовлетворяя больше половины своих нужд.

Жизнь молодого ростка очень тяжела: 95 % деревьев, отметивших свой первый день рождения, не отпразднуют второй. Недалеко падает не только яблоко от яблони, но и большинство других семян от своих родителей; например, клены часто пускают корни менее чем в трех метрах от ствола, вырастая под теми ветвями, с которых отправились в самостоятельное путешествие. Из-за этого им приходится бороться за свет в тени взрослого клена, который годами успешно обживал этот участок земли и использовал его питательные свойства.

Впрочем, кое в чем клены все-таки помогают своим отпрыскам. Каждую ночь они делятся с ними самым ценным ресурсом — водой, которая поднимается от корней сильных к корням слабых. Ее достаточно, чтобы росток протянул еще один день. Конечно, малышу нужно не только это, но все же этот акт «великодушия» немного облегчит его участь. Ему потребуется любая помощь, если и спустя сотню лет здесь так и будет возвышаться кленовое дерево, оберегая тот же самый участок земли. Никому из родителей еще не удавалось подарить своим детям идеальную жизнь, но все мы пытаемся дать им лучшее из возможного.

В последние десять лет мы выяснили, что деревья помнят свое детство. Норвежские ученые собрали семена «потомков» одной и той же ели (что делает их наполовину клонами родителя), выросших в холодном и теплом климате. Затем они прорастили тысячи этих семян в абсолютно одинаковых условиях и высадили выжившие взрослеть в небольшом лесу.

Каждую осень все ели поступают одинаково: они проводят «закладку почек» — перестают расти в ожидании первых заморозков. Семена из того эксперимента норвежских ученых были генетически идентичными деревьями, выросшими бок о бок в одном и том же лесу. Несмотря на это, те из них, что были привезены из холодного климата, постоянно начинали «закладку» на две-три недели раньше, чем их южные кузены, готовясь к более долгой и морозной зиме. Все деревья в этом опыте выросли в одинаковых условиях, но рожденные в холоде помнили свои годы в состоянии эмбриона, пусть даже эти приступы ностальгии то и дело мешали их нормальной жизни.

Мы не знаем точно, как работает их память. Возможно, она является результатом нескольких сложных биохимических реакций и взаимодействий. Как работает человеческая память, ученые не знают тоже. По их мнению, это результат нескольких сложных биохимических реакций и взаимодействий.

В год, когда наш сын пошел в школу, мы уехали в Норвегию и осели там. Тоже на год. Я получила стипендию Фулбрайта и присоединилась к группе ученых, которые пытались разобраться, что представляет собой память нынешних елей, рожденных в одном климате, но затем перемещенных в другой, чтобы там повзрослеть. Установить, насколько точны человеческие воспоминания — даже в наших собственных головах, — уже непростая научная задача. Определить способности к запоминанию у организма с жизненным циклом, более чем в два раза превосходящим твой, — задача еще более сложная.

В своих экспериментах мы опираемся на самое главное отличие флоры от фауны. Большинство тканей растения являются резервными и легко приспосабливаются: при необходимости корень может стать стеблем, и наоборот. Если разделить на части зародыш в семени, можно получить несколько копий одного и того же растения, обладающих одним и тем же набором генов. Например, новые техники культивирования позволяют ответить на вопрос «Помнит ли дерево сильный голод, пережитый в детстве?». Для этого один из ростков годами лишают надлежащего питания, осыпая всеми благами жизни его идентичного близнеца. Подобные опыты — единственный способ получить точные ответы; с точки зрения человеческой морали они отвратительны и неэтичны. Но для растений это честная игра.

Мой эксперимент начинается с того, что я отсчитываю сотню семян ели — каждое меньше кунжутного зернышка — и несколько часов вымачиваю их в стерильной воде. Затем усаживаюсь на стул напротив стены, от которой идет поток стерильного же воздуха — приятный ветерок, рожденный механизмом. На мгновение воспоминания заслоняют все вокруг, и я снова превращаюсь в девочку, которая двадцать лет назад сидела перед таким же устройством в больничной аптеке и путем проб и ошибок нащупывала свой путь в будущее. «Передо мной все чисто, позади — заражено», — напеваю я. А потом заученными движениями раскладываю перед собой инструменты, следя, чтобы между ними и потоком воздуха от стены ничего не было.

Семена в моем опыте были собраны скандинавскими лесничими с ничем не примечательной ели почти целое поколение назад. У меня есть подробное описание этого растения на норвежском, выведенное теми аккуратными каллиграфическими буквами, какими писали в 1950-м. При взгляде на них в моем воображении в полный рост встают фигуры угрюмых светловолосых мужчин в болотных сапогах. Интересно, гордились ли бы они мной? Поймав свое отражение в окне комнаты, где сейчас довольно темно, я решаю, что вряд ли: зачесанные назад грязные волосы и упрямые прыщи, которые то пропадают, то возвращаются снова.

Я зажигаю стоящую справа бунзеновскую горелку и подкручиваю пламя так, чтобы его высота не превышала 2,5 сантиметра. Оно потрескивает в потоке воздуха, помогая стерилизовать его. Затем я поднимаю правый локоть, а проспиртованный тампон кладу слева — таким образом убирая и то и другое подальше от огня. Пинцетом, зажатым в левой руке, выуживаю семечко из водной колыбели и размещаю под микроскопом. Глядя в окуляр, кладу его на стекло, проклиная трясущиеся после третьей за сегодня чашки кофе руки. После чего осторожно делаю широкий, но неглубокий надрез скальпелем в правой руке, стараясь снять шкурку семени и добраться до зародыша.

Удерживая лезвием кожуру семени, я подцепляю зародыш ножкой пинцета и убираю его в подготовленную заранее чашку Петри с желатиновой питательной средой, смешанной и залитой накануне. Не видя зародыша, аккуратно опускаю ножку пинцета в это желе. Потом закрываю крышку и запечатываю ее фиолетовой лентой — именно этим цветом у нас обозначается вторник. Рисую на крышке круг, очерчивая примерную область, в которой находится зародыш, чтобы мы могли наблюдать за ростом или поразившей его инфекцией. Ниже черной ручкой пишу длинный код, включающий год, партию, родительское дерево и номер семени. Инициалы подписывать не приходится: теперь мы одинаково легко узнаем по почерку и друг друга, и давно умерших норвежских лесничих, которых я никогда не встречала. Коллеги подшучивают надо мной, не перечеркивая в предназначенных для меня кодах семерки и высмеивая таким образом мою «американистость». Я дважды проверяю написанное, проговаривая необходимые цифры вслух. Весь процесс занимает две-три минуты. Вот и все. Повторить еще сто раз.