Тор Хэнсон - Триумф семян. Как семена покорили растительный мир и повлияли на человеческую цивилизацию

Для подавляющего большинства растений перемещение семени каким-либо способом в процессе распространения является единственным этапом, проведенном в движении, так как далее его жизнь проходит на одном месте. Этот процесс и определяет, что и где будет расти, играя, таким образом, важнейшую роль в организации экосистем. В связи с этим он влечет за собой огромные эволюционные последствия, и семенные растения изобретают вариации на эту тему около 400 млн лет. Плод предлагает распространителю вознаграждение, но другие семена просто путешествуют «автостопом», пользуясь крючками, шипами или липучками, чтобы бесплатно прокатиться снаружи животного. (В качестве примера коммерческого применения такой стратегии можно привести застежку-«липучку»: изобретатель застежки вдохновился способом, которым семена репейника цеплялись за шерсть его собаки.) Некоторые семена вылетают из лопающихся стручков, а другие падают в воду и уплывают с отливом. Для многих людей самый привычный опыт распространения семян связан с колосками злаков, прилипшими к носкам. С каждым шагом они забираются все глубже внутрь, становясь, в конце концов, настолько невыносимыми, что приходится останавливаться, вытаскивать их и бросать на землю. Что, собственно, семенам и требовалось. Миссия выполнена.

В Коста-Рике мы с Хосе узнали, что альмендро путешествуют на крыльях летучих мышей. Но задолго до того, как появились летучие мыши, семена научились отращивать собственные крылышки. Скользить по воздуху, кружиться, быть унесенными ветром — это самая древняя форма распространения семян, и до сих пор она встречается чаще всех прочих. При столь долгой практике растения развили приспособления для полета (а в некоторых случаях — плавания), которые переносят семена в таких количествах и на такие расстояния, о которых и мечтать не могут летучие мыши, медведи или птицы. Результаты этого процесса не просто служат основой распределения деревьев, кустарников и трав в пространстве. Они дают нам еще одну главу в долгой истории взаимоотношений семян и людей, повествующую о том, как тонкие крылышки и комочки пуха повлияли на самые разные аспекты истории человечества: от воздухоплавания и моды до истории мировой промышленности, Британской империи и Гражданской войны в США. И здесь, как и во многих других рассказах о биологии, лучше всего начать с дневников и журналов наблюдений одного молодого натуралиста, побывавшего когда-то на Галапагосских островах.

В юности Чарльз Дарвин не особенно интересовался растениями. Когда он отправился в путешествие на корабле «Бигль», ботаника для него стояла лишь на третьем месте после двух главных страстей: геологии и зоологии. Он описывает себя как человека, «который с трудом отличает маргаритку от одуванчика», и даже его наставник в Кембридже, рекомендовавший ученика для этой работы, признавал, что Чарльз «совсем не ботаник». Позднее ботанические исследования стали доминировать в научной деятельности Дарвина, и он написал целые книги о хищных и ползучих растениях, строении цветков и опылении орхидей насекомыми. Пока «Бигль» медленно пробирался вдоль побережья Южной Америки, Дарвин собирал ботаническую коллекцию скорее по долгу службы и даже подумывал, не выбросить ли образцы. Поэтому, когда корабль наконец причалил к Галапагосским островам, неудивительно, что он обратил все свое внимание на вулканы, лавовые поля, черепах и странных птиц. Единственный мимоходом сделанный комментарий в его полевом блокноте, по-видимому, подытожил мысли Дарвина о местной флоре: «Бразилия без больших деревьев». О своем первом дне на острове Чатем он позже записал: «Хотя я усердно старался собрать как можно больше растений, мне удалось набрать их лишь десять разновидностей, да и эти жалкие растеньица были бы больше под стать арктической, нежели экваториальной флоре».

Но хотя Дарвина больше увлекали кратеры и вьюрки, его ботаническое усердие на Галапагосах окупилось сторицей. В течение следующих пяти недель ему удалось собрать и сохранить 173 вида — почти четверть известной местной флоры. А в последующие годы эти растения добавили необходимую широту и глубину его идеям об эволюции. Мысли Дарвина о том, как появлялись виды, начались, по сути, с вопроса, которым каждый мог задаться в столь долгом и далеком путешествии, как маршрут барка «Бигль»: почему конкретные растения и животные живут именно там, где живут? Ученые до сих пор спорят о том, насколько Галапагосы повлияли на воззрения Дарвина, но уже на пятый день на островах он сделал короткую запись, проливающую свет на эту загадку: «Я уверенно узнаю (sic) Ю. Америку в орнитологии, а узнал бы ее ботаник?» Дарвин явно уже начал задумываться, откуда пришли предки галапагосской флоры. Оказалось, что среди жалких растеньиц с острова Чатем нашлось именно то, которое могло ответить на данный вопрос как нельзя лучше. Когда друг Дарвина, Джозеф Гукер, стал изучать этот экземпляр пару лет спустя, он немедленно заметил и сходства, и отличия от его южноамериканского кузена. Ботаники теперь называют это растение Gossypium darwinii , хлопчатник Дарвина, и история его путешествия до Галапагосских островов стала впечатляющим примером того, какой далекий путь способны проделать семена, почему они это делают и что случается, когда они в итоге куда-либо попадают.

Ученым, изучающим хлопчатник, не пришлось изобретать латинское название для этого вида — они просто переняли слово Gossypium непосредственно от римлян. Армии Александра Великого принесли первые экземпляры из Индии, и вскоре хлопок распространился по всему Средиземноморью и югу Аравийского полуострова (где его назвали «кутун», отчего и произошло английское слово « cotton »). У ацтеков и инков тоже был хлопок, как и у индейцев-араваков, встреченных Христофором Колумбом. Где бы на Карибских островах ни высаживался адмирал, он обнаруживал, что туземцы ткут и плетут из хлопка все, от рыболовных сетей и гамаков до женских юбок, которые он описывал как «лоскут хлопчатой ткани, достаточный, чтобы прикрыть свой стыд, но не больший». Колумб в дневнике первого путешествия упоминает о хлопке араваков 19 раз, отмечая, что его «…тут не сеют. Он растет в диком виде на пустырях и имеет высокие стебли».