Франс Вааль - Последнее объятие Мамы [litres]

Хотя универсальность разрешения конфликтов у людей получила такое великолепное подтверждение прямо там, на конференции, мой собственный доклад приняли неоднозначно. Я тогда только начинал свои исследования, и наука была еще не готова принять идею существования механизмов примирения у других видов. Сами мои выкладки вроде бы сомнений не вызывали – я подкрепил их достаточным количеством фактических данных и фотографий, – но как их расценивать, никто не знал. В то время конфликты у животных анализировали главным образом с точки зрения побед и поражений. Победа – хорошо, поражение – плохо, важно только одно: кому в итоге достанутся ресурсы. В 1970-е гг. в науке преобладал взгляд на животных как на эгоистичных участников жестокой конкурентной борьбы, не способных на подлинную доброту. Примирение, на котором я сделал акцент, в эти рамки не укладывалось. Кроме того, сам термин ассоциировался с областью эмоций, и на это тоже смотрели косо. Коллеги принялись покровительственным тоном разъяснять, что я поддался сентиментальным чувствам, которым нет места в науке. Я был еще совсем молодым и зеленым, поэтому мне можно было втолковывать, что в природе все вращается вокруг выживания и размножения, а на примирениях ни одно живое существо далеко не уедет. Уступки – удел слабых. Даже если шимпанзе и демонстрируют такое поведение, утверждали старшие коллеги, маловероятно, что им есть от него какая-то польза. И уж конечно, ничего подобного нет ни у каких других видов. Я изучаю случайные явления.

Теперь, когда позади несколько десятилетий и сотни исследований, мы знаем, что на самом деле примирение – феномен широко распространенный. Оно наблюдается у всех общественных млекопитающих – от крыс и дельфинов до волков и слонов, а также у птиц. Примирение служит восстановлению взаимоотношений, и сегодня мы сильно удивимся, если обнаружим, что представители некоего вида социальных млекопитающих не мирятся после конфликта. Нам будет непонятно, почему не распадаются их сообщества. Но тогда, на конференции, я этого не знал и вежливо выслушивал поучения. Которые, впрочем, не заставили меня отказаться от своих выводов, поскольку наблюдение всегда перевесит в моих глазах любую теорию. Фактическое поведение животных всегда важнее умозрительных представлений о том, как они должны себя вести. У прирожденного наблюдателя иначе быть не может – в науке он использует индуктивный подход.

Аналогичным образом, заметив, что и у других приматов, как это написал Чарльз Дарвин в своем труде «О выражении эмоций у человека и животных» (1872), при накале эмоций мимика схожа с человеческой, вы уже не сможете обойти молчанием сходство психических состояний. Другие приматы точно так же обнажают зубы в ухмылке, издают хриплые смешки при щекотке, надувают губы, когда не получается добиться желаемого. И эти наблюдения автоматически становятся отправной точкой в ваших гипотезах. Вы можете придерживаться каких угодно взглядов на эмоции – или их отсутствие – у животных, но вам придется предложить концепцию, объясняющую использование человеком и остальными приматами одних и тех же лицевых мышц для обозначения реакций или намерений. Дарвин, разумеется, предполагал в данном случае эмоциональную преемственность между человеком и другими видами животных.

Тем не менее существует огромная разница между поведенческим выражением эмоций и осознанным или неосознанным переживанием этих состояний. Любые попытки толковать чувства животных лежат вне плоскости науки, оставаясь по-прежнему всего лишь проекциями и домыслами. Это не обязательно плохо, я и сам поддерживаю предположение , что родственные нам виды испытывают чувства, схожие с нашими, но все же не стоит забывать о том, насколько условно это сходство. Даже рассказывая о последней встрече пожилого профессора и старой шимпанзе Мамы за несколько дней до ее кончины, я не могу описать чувства шимпанзе. Да, знакомое поведение и эмоционально заряженная ситуация позволяют о них догадываться, но все же они от нас скрыты. Эта неопределенность всегда удручала исследователей, и именно поэтому сама область изучения эмоций зачастую представляется туманной и запутанной.

Наука не любит неточности, поэтому в том, что касается эмоций у животных, она зачастую расходится с обывательскими представлениями. Спросите человека с улицы, есть ли у животных эмоции, и вам ответят: «Конечно!» Люди видят целую гамму эмоций у своих собак и кошек и по умолчанию приписывают те же свойства остальным животным. Но задайте аналогичный вопрос университетским профессорам – многие озадаченно почешут в затылке и примутся уточнять, что вы имеете в виду. Какое, собственно, определение вы даете эмоциям? Вам могут попасться последователи американского бихевиориста Берреса Скиннера – он отстаивал механистический взгляд на животных и отрицал наличие у них эмоций, называя их «отличным примером вымышленных причин, которыми мы обычно объясняем поведение» [3] B. F. Skinner (1953), p. 160; Скиннер Б. Ф. Наука и человеческое поведение / Пер. А. А. Федорова, А. И. Васильева. – Новосибирск, 2017. 1. ПОСЛЕДНЕЕ ОБЪЯТИЕ МАМЫ . Да, сегодня трудно найти ученого, начисто отвергающего эмоциональность у животных, и все же говорить о ней многим неловко.

Читателям, уже готовым обидеться за животных, которым ученые отказывают в эмоциональности, не стоит забывать, что без присущего науке скепсиса мы до сих пор считали бы Землю плоской или верили, будто личинки самозарождаются в гнилом мясе. Наука являет себя во всем великолепии именно тогда, когда ставит под сомнения сложившиеся установки. И хотя я не разделяю скептический взгляд на эмоции у животных, мне кажется, что просто констатировать их наличие – это все равно, что назвать небо голубым. От этого нам толку мало. Нам нужно знать больше. Какие именно эмоции? Как они ощущаются? Какой цели служат? Одинаковый ли страх испытывают – если испытывают – рыба и лошадь? Поверхностных впечатлений для ответа на эти вопросы недостаточно. Вспомните, как мы исследуем внутренний мир представителей собственного вида: сажаем испытуемых смотреть видео или играть в игры, предварительно обвешав разными датчиками, считывающими сердечный ритм, кожно-гальваническую реакцию, сокращения лицевых мышц и так далее. И даже мозг сканируем. Вот и другие виды нужно изучать с такой же дотошностью.

Я люблю наблюдать за приматами в естественных условиях и за прошедшие годы посетил немало полевых станций в разных точках мира, но сделать на основе этих наблюдений полноценные выводы ни мне, ни кому-либо еще не удалось. Одна из самых эмоциональных ситуаций, при которых мне довелось присутствовать, началась с того, что шимпанзе высоко в кронах деревьев надо мной вдруг душераздирающе заверещали и заухали. Шимпанзе относятся к самым шумным животным на планете, а значит, всполошить их могло что угодно, и я с замиранием сердца дожидался разгадки. Как выяснилось, они поймали какую-то несчастную мартышку и своими воплями недвусмысленно давали понять, насколько ценна для них эта добыча. Наблюдая, как шимпанзе обступают владельца тушки и приобщаются к пиршеству, я гадал, что побуждает добытчика поделиться лакомым куском. Ему самому столько не съесть, и поэтому не жалко? Или он хочет поскорее отделаться от попрошаек, которые жалобно хнычут над ухом, не забывая робко тянуть лапу за каждым куском, который он отправляет в пасть? А может, это проявление альтруизма, и добытчик делится, понимая, что остальным тоже хочется вкусного? Узнать это лишь из визуального наблюдения невозможно. Что произойдет, если изменится степень голода добытчика или попрошайкам будет труднее просить? Проявит ли добытчик такую же щедрость? Выяснить истинные мотивы его поведения поможет лишь контролируемый эксперимент.