Роберт Сапольски - Биология добра и зла. Как наука объясняет наши поступки

Преимущества подобного взаимодействия – логики и интуиции – поднимают важный вопрос. Если вы заступник моральной интуиции, то назовете ее явлением фундаментальным и основополагающим. А если вам интуиция не по душе, то выскажетесь о ней как об упрощенной, примитивной и рефлекторной. Однако Вудворд и Оллман подчеркивали, что моральная интуиция не является ни фундаментальной, ни рефлекторной. Моральная интуиция есть конечный продукт научения; это сознательные решения, которые нам приходилось принимать так часто, что они стали автоматическими, бессознательными – вроде умения кататься на велосипеде или перечислять дни недели в прямом порядке, а не в обратном. В западном мире почти все интуитивно осуждают рабство, использование детского труда, жестокое обращение с животными. Но раньше-то было не так. Понимание ненормальности этих явлений превратилось в бессознательную моральную интуицию, во внутренний инстинкт нравственной истины только в результате интенсивных моральных рассуждений (и действий) наших предшественников в те времена, когда бытовая моральная интуиция среднего человека диктовала совсем другое. Наш внутренний инстинкт способен учиться новым правилам интуиции.

Контраст между мгновенным, бессознательным моральным интуитивизмом и сознательным, последовательным моральным рассуждением находит отражение еще в одной важнейшей области знаний и является темой великолепной книги Грина 2014 г. «Общинная мораль: Эмоции, рассуждения и пропасть между нами и ними» (Moral Tribes: Emotion, Reason, and the Gap Between Us and Them) {804}.

Грин начинает с рассказа о т. н. трагедии общин. Пастухи приводят овец на общинный выпас. Овец так много, что пастбище может оказаться полностью вытоптанным, если люди не уменьшат размер отары. А трагедия состоит в том, что если пастбище действительно общее, то и мотивации для сотрудничества нет в принципе: либо ты оказываешься в дураках, будучи единственным готовым поступиться собственными интересами, либо получаешь на халяву прибыль от уступок всех остальных, сам оставаясь в сторонке от коллективных усилий.

В этом свете понятно, что очень трудно запустить процесс кооперации и потом поддерживать его среди толпы «некооператоров» – это подробно разбиралось в главе 10 на примерах у разных социальных видов; также говорилось, что эта проблема решаема (запомним – продолжение в последней главе). Определяя данную ситуацию в терминах морали, скажем, что предотвращение трагедии общин требует от членов групп нестяжательства; перед нами встает конфликт Я/Мы.

Но Грин очерчивает границы еще одного типа трагедии. Представьте, что у нас есть две группы пастухов и у каждой группы свое представление о выпасе. Одна группа считает, что пастбище должно оставаться в коллективном пользовании всей общины, а другая – что угодья нужно разделить на земельные участки и отдать в индивидуальное пользование, отделив их друг от друга высокими заборами. Другими словами, налицо взаимоисключающие взгляды на использование земли.

Опасность и драматизм ситуации заключаются в том, что каждая из групп вооружена абсолютно обоснованным, логическим доказательством правильности именно своего решения, и оно кажется настолько верным, что приобретает весомость моральной «правоты». Грин виртуозно пользуется двойным смыслом слова «право» – иметь «право» и быть «правым». Каждая из сторон воспринимает себя правой и имеющей право поступать по-своему, и за этим ощущением правоты стоят процессы рационализации по Хайдту, когда бесформенная моральная интуиция себялюбия обрастает прочной конструкцией логических обоснований; когда право и правота подкрепляются поколениями кивающих седобородых мудрецов, убежденных в моральной безусловности Нашего решения. Каждая группа всем сердцем, искренне чувствует, что на карту поставлена самоё суть их убеждений, самоё суть их жизни, что опасно шатается нравственный фундамент их мироустройства… И все это ощущается настолько сильно, что уже не распознать за лозунгами о «праве и правоте» так хорошо нам знакомого «не знаю почему, но все должно быть именно так». Высказывание, приписываемое Оскару Уайльду, гласит: «Строгая мораль – это всего лишь наше отношение к тем людям, которые нам не нравятся».

Если феномен Свои/Чужие перевести в термины морали, то «трагедия морали чувства общности», как ее назвал Грин, окажется не чем иным, как борьбой разных групп за право считать свои культурные нормы «правее».

Я изложил здесь суть этого конфликта беспристрастным языком интеллектуальных описаний. А теперь для сравнения попробую рассказать то же самое, но по-другому.

Скажем, я решаю, что хорошо бы проиллюстрировать культурный релятивизм картинками, т. е. наглядно показать, как одна культура считает нормой то, что для другой невыносимо. «Поищу-ка, – думаю я, – фотографии южноазиатского рынка, где продается собачье мясо; большинству читателей, как и мне, станет жалко собак». Итак, план есть. Открываю Google – и в течение нескольких часов сижу, приклеенный к монитору, на котором, замерев от ужаса и жгучей жалости, рассматриваю картинку за картинкой: вот собак везут в клетках на рынок, вот их забивают и разделывают, вот их готовят, продают, вот фотографии людей, выполняющих свою обыденную работу, нечувствительных к виду клеток, набитых десятками измученных собак.

Я представляю себе собачий ужас, и как им жарко, и как хочется пить, и их боль. Я думаю: «А как же доверие, ведь эти собаки доверяли людям?» – и в воображении тут же всплывают их страх, оторопь, растерянность. Я думаю: «А если бы это была моя собака? Которую я люблю? Которую любят мои дети?» Сердце у меня колотится, я понимаю, что уже ненавижу тех людей, всех, всех до одного, и их культуру тоже ненавижу.

Потом мне потребуются поистине титанические усилия для внутреннего согласия с неоправданностью этих ненависти и презрения, для признания, что они суть всего лишь продукт моей моральной интуиции, что среди моих действий тоже есть такие, которые вызовут совершенно аналогичную реакцию у жителей каких-то других стран. А ведь у того далекого работника собачьего рынка гуманность и нравственность ничем не хуже моих, и если бы мне случилось родиться в его стране, то я бы сейчас естественным образом поддерживал его взгляды.

Трагедия морали чувства общности трагична именно в силу Нашей пламенной внутренней убежденности, что Они глубоко неправы.

В целом культурные институты, имеющие отношение к морали, – религия, национальное самосознание, этническая гордость, дух коллективизма – склоняют нас, пастухов-единоличников, поступать самым лучшим и благородным образом перед лицом трагедии общин. Мы становимся менее эгоистичными в ситуации конфликта Я и Мы. Но стоит обстоятельствам поместить нас перед дилеммой Мы или Они, как самое худшее в нас выходит на поверхность.