Симона де Бовуар - Второй пол

Если же она не находит любви, она способна погрузиться в поэзию. Поскольку она не действует, она наблюдает, чувствует, замечает; какая-нибудь краска или улыбка находят в ней глубокий отклик; ибо ее судьба зависит не от нее, и она собирает ее по кусочкам, любуясь древними городами и изучая лица зрелых мужчин. Она изучает мир на ощупь и на вкус хотя и страстно, но более бескорыстно, чем юноша. Плохо вписанная в человеческий мир, она с трудом приспосабливается к нему и, как маленький ребенок, многое видит в нем по-своему; вместо того чтобы заботиться о своей власти над вещами, она озабочена их значением, замечает их необычные очертания, неожиданные превращения. Лишь изредка она чувствует в себе творческую отвагу, да и технические приемы, которые помогли бы ей выразить свои чувства, незнакомы ей; но в ее беседах, письмах, литературных заметках и набросках иногда проявляется необычное видение мира. Девушка пылко устремляется вовне, потому что ее трансценденция еще не загублена; и в силу того, что она ничего не свершила и не стала ничем, ее порыв преисполняется страстью: ощущая в себе пустоту, не ведая ограничений, из глубины своего небытия она стремится достичь всего. Вот почему она будет питать особую любовь к Природе: она обожествляет ее даже в большей степени, чем юноша. Необузданная, не зависящая от человека Природа яснее всего выражает целостность всего сущего. Девушка еще не завладела ни одной частицей вселенной, именно поэтому она может принадлежать ей вся, и, овладевая ею, она гордо вступает во владение собой. Колетт в «Сидо» много рассказывает об этих юношеских оргиях:

А я уже тогда так любила зарю, что моя мать не могла не вознаградить меня. Я просила ее будить меня в половине четвертого и с корзинкой в каждой руке брела огородным царством к узкой сухой излучине реки, где росли земляника, смородина белая и смородина черная с бородатыми ягодами.

В этот час все еще спало в первозданной синеве, сырой и смутной, и, когда я спускалась по песчаному склону, туман тяжело обволакивал сначала щиколотки, потом всю мою ладную фигурку, добирался до губ, ушей и, наконец, попадал в самую чувствительную часть моего лица – ноздри… И уже на этом пути, в этот ранний час, ко мне смутно приходило чувство моей человеческой ценности, и я преисполнялась благодарностью, восхищением и невыразимым чувством единения с первым пробежавшим дыханием ветерка, первым щебетом птицы, с молодым еще солнцем, чей белок уже вытекал из пробитой скорлупы… Я возвращалась с колокольным звоном, звавшим к утренней мессе. Но прежде наедалась досыта ягод и, описав в рощице круг, подобно охотничьей собаке, напивалась допьяна из двух затерянных источников, которые я боготворила оба [327].

В «Доме в лесу Дормер» Мэри Уэбб также описывает ту пылкую радость, какую испытывает девушка, любуясь хорошо знакомым пейзажем:

Когда атмосфера в доме накалялась, нервы у Амбры напрягались до предела. Тогда она уходила в горы, поросшие лесом. Ей казалось, что в отличие от обитателей Дормера, которые жили под гнетом закона, лес живет только движением. Оттого что великолепие природы придавало ей силы, у нее выработалось своеобразное восприятие красоты. Ей казалось, что она видит связи между предметами; природа перестала для нее быть случайным сочетанием мелких деталей и превратилась в гармоничную, строгую и величественную поэму. Это было царство прекрасного, здесь сверкал какой-то свет, не исходивший ни от цветов, ни от звезд… Казалось, что по всему лесу пробегала легкая, таинственная и волнующая дрожь, похожая на блики света… Прогулки Амбры в этом мире зелени были своеобразным религиозным ритуалом. Однажды тихим утром она пришла в Птичий сад. Она часто приходила сюда на восходе дня с его мелочными, раздражающими заботами… Беспорядочное порхание и гомон птиц приносили ей какое-то утешение… Наконец она дошла до Верхнего леса, и красота обступила ее со всех сторон. Для нее в этих свиданиях с природой было что-то напоминавшее противоборство, она слышала собственный гневный голос, который говорил: «Я не отпущу тебя, пока не получу твоего благословения…» Она стояла, опершись на дикую яблоню, и неожиданно внутренним слухом услышала, как быстро и мощно поднимается по дереву сок. На мгновение ей показалось, что он шумит, как прибой. Цветущая верхушка дерева закачалась от ветра, и Амбра, очнувшись от грез, вновь услышала шум вокруг себя, таинственные речи ветвей… У каждого лепестка, у каждого листочка была своя мелодия, свидетельствующая о том, из какой глубины он появился на свет. Ей казалось, что в нежных и хрупких шариках цветов таились грозные отзвуки мира… С вершины холма прилетел и зашелестел в ветвях душистый ветерок. Предметы, обладающие формой и сведущие о ее смертности, затрепетали, ощутив дыхание этого непередаваемого, не имеющего формы явления. Этот ветерок превращал лес из простой группы деревьев в нечто целое и изумительное, напоминающее созвездие… Он в своем непрерывном и неподвижном существовании не принадлежал никому, кроме самого себя. Именно это и привлекало Амбру в этих местах, населенных духами природы, и от любопытства у нее прерывалось дыхание. Именно из-за этого она и застыла сейчас в каком-то странном экстазе…

Такие не похожие друг на друга женщины, как Эмили Бронте и Анна де Ноай, переживали в юности, да и не только в юности, подобные порывы.

Приведенные отрывки хорошо показывают, какую опору находит девушка в полях и лесах. В родительском доме царят мать, законы, обычаи, привычки, и она хочет вырваться из прошлого; ей хочется самой стать независимым субъектом; но в обществе она получает права взрослой, лишь став женщиной, за свободу она должна заплатить самоотречением; а среди растений и животных она остается человеком; она избавлена и от семьи, и от мужчин, она – субъект, свобода. В таинственности лесов она видит отражение своей одинокой души, а в широких просторах равнин – явленный образ своей трансценденции: она сама – бескрайняя песчаная равнина, взметнувшаяся к небу вершина. Видя уходящие в неизвестность дороги, она верит, что ничто не помешает ей пойти по ним и когда-нибудь она по ним пойдет. С вершины холма она обозревает все дарованные ей, лежащие у ее ног богатства мира; любуясь струящейся водой или переливающимся светом, она предчувствует еще неведомые ей радости, огорчения, восторги; в ряби на озере, в солнечных бликах она смутно видит залог собственных будущих переживаний. Запахи и краски говорят на таинственном языке, но одно слово звучит в нем с победной ясностью, это слово – «жизнь». Существование уже не какой-то абстрактный удел, вехи которой отмечены записями в мэрии, существование – это будущее и великолепие плоти. Девушка перестает ощущать свое тело как постыдный изъян, а в своих желаниях, которые материнский взгляд заставляет загонять далеко вглубь, она все больше узнает те соки, что поднимаются по стволам деревьев. Она больше не чувствует себя проклятой и открыто заявляет о своем родстве с листвой и цветами; сминая головку цветка, она осознает, что однажды в ее руке будет трепетать живая добыча. Плоть больше не воспринимается как грязь; это красота и радость. Растворившись в небе, слившись с равниной, девушка превращается в чуть заметное дуновение, оживляющее и воспламеняющее мир, в веточку вереска; она – и индивид, укорененный в земле, и бесконечное сознание, она – и дух, и жизнь; она так же торжествующе вездесуща, как сама земля.