Симона де Бовуар - Второй пол

Откуда берутся дети, я узнала в школе, и мне показалось, что это ужасно. Но как они появляются на свет? Мы обе представляли себе эти вещи как что-то чудовищное, особенно после того, как однажды темным зимним утром по дороге в школу мы встретили мужчину, который показал нам половой член и сказал, подойдя к нам вплотную: «Смотрите, какой хорошенький!» Это вызвало у нас немыслимое отвращение, нас буквально тошнило. До двадцати одного года я думала, что ребенок появляется на свет из пупка.

Одна девочка отвела меня в сторону и спросила: «Знаешь, как рождаются дети?» В конце концов она мне заявила: «Ну ты даешь! Ты полная идиотка! Дети появляются из живота женщины, но сначала женщинам приходится заниматься с мужчинами гадкими вещами!» Затем она более подробно объяснила, что это за «гадкие вещи». Ее слова оглушили меня, я категорически отказывалась верить во что-либо подобное. Мы спали в одной комнате с родителями… Вскоре после этого разговора ночью я услышала, что происходит то, что я считала немыслимым, и мне стало стыдно, да, стыдно за родителей. Из-за всего этого я сильно изменилась. Меня мучили ужасные моральные переживания. Оттого что я уже знала обо всех этих вещах, я казалась себе самой глубоко испорченной.

Следует отметить, что даже систематическое сексуальное воспитание не способно разрешить проблему; при всем желании родители и учителя не смогут выразить в словах и понятиях эротический опыт; он понятен, только если его пережить; любой, даже самый серьезный, анализ будет немного смешным и исказит правду. Можно, начав с рассказов о поэтической любви цветов, о брачных играх рыб, о том, как вылупляется из яйца цыпленок, как рождаются котенок и козленок, дойти до рода человеческого и теоретически прояснить тайну зачатия – но тайна сладострастия и плотской любви останется нерушимой. Как объяснить девочке, в которой не кипят страсти, сладость ласки и поцелуя? Члены семьи, случается, целуются, и даже иногда в губы, но почему в некоторых случаях это соприкосновение слизистых оболочек кружит голову? С таким же успехом можно описывать краски слепцу. Пока не приходит интуитивное понимание смятения и желания, придающее эротической функции смысл и целостность, ее отдельные стороны кажутся шокирующими и чудовищными. В частности, девочку возмущает тот факт, что она девственна и закупорена, а женщиной станет, когда в нее проникнет мужской половой член. Поскольку эксгибиционизм – распространенное извращение, многие девочки уже видели эрегирующий пенис; и уж во всяком случае, они видели половой член животных, причем, к сожалению, чаще всего им бросается в глаза половой член лошади; неудивительно, что он внушает им страх. Страх перед родами, страх перед пенисом, перед «припадками», какие бывают у женатых людей, отвращение к бесстыдным занятиям, комичность действий, лишенных, на ее взгляд, всякого смысла, – все это нередко заставляет девочку заявлять: «Я никогда не выйду замуж» [301]. Так надежнее всего можно уберечься от боли, безумия и непристойности. Бесполезно объяснять девочке, что, когда придет время, ни дефлорация, ни роды не будут ей казаться такими ужасными, что миллионы женщин прошли через это и прекрасно себя чувствуют. Когда ребенок боится какого-то внешнего события, нельзя избавить его от страха, предсказав, что позже оно покажется ему совершенно естественным: тогда он будет страшиться встретить в далеком будущем самого себя, отчужденного и потерянного. Наблюдая за превращением гусеницы в куколку, а затем в бабочку, можно прийти в замешательство: осталось ли в этом существе после длительной спячки что-нибудь от бывшей гусеницы? Узнает ли она сама себя, обретя блестящие крылышки? Я знала девочек, которые при виде куколок погружались в озадаченные грезы.

И тем не менее метаморфоза происходит. Девочка сама не понимает ее значения, но замечает, что в ее отношениях с миром и собственным телом что-то едва уловимо меняется: она становится чувствительной к прикосновениям, вкусовым ощущениям, к запахам, на которые раньше не обращала внимания; в голове роятся причудливые образы; она не узнает себя в зеркале; и окружающий мир, и она сама кажутся ей «чудны́ми». Такова маленькая Эмили, описанная Ричардом Хьюзом в «Урагане над Ямайкой»:

Чтобы освежиться, Эмили села в воду, погрузившись до живота, и целая стайка рыбок принялась щекотать ее, тычась любопытными носами в ее тело; это было похоже на легкие бессмысленные поцелуи. В последнее время ей было неприятно, когда ее трогали, но эти прикосновения были просто невыносимы. Она выскочила из воды и оделась.

Даже уравновешенной Тессе, героине романа Маргарет Кеннеди, знакомо это странное смятение:

Вдруг она почувствовала себя глубоко несчастной. Она пристально глядела в темный холл, который, казалось, был разделен на две половины лунным светом, проникавшим через открытую дверь. Она больше не могла этого терпеть. Она вскочила, и у нее вырвалось негромкое восклицание: «О, как я все ненавижу!» Она убежала в горы, охваченная страхом, яростью и каким-то грустным предчувствием, от которого, как ей казалось, негде было укрыться в тишине дома. Очутившись на неровной тропинке, она снова зашептала: «Я хочу умереть, как я хочу умереть!»

Она понимала, что это неправда, ей вовсе не хотелось умирать. Но необузданная сила этих слов, казалось, успокаивала ее…

В уже цитированной книге Карсон Маккалерс этот момент беспокойства описан подробно:

В это лето Фрэнки была противна самой себе. Она ненавидела себя; она была ни к чему не годной, слонявшейся все лето по кухне бездельницей, грязной, жадной, злой и унылой. Она была не просто злюкой, которой лучше не жить на свете, а еще и преступницей… Но весна этого года оказалась необычной. Все начало меняться, и Фрэнки не могла понять этих перемен… Фрэнки было почему-то грустно от этих зеленых деревьев и апрельских цветов. Она не понимала, отчего грустит, но именно из-за этой непонятной грусти вдруг решила, что должна уехать… Она решила, что должна уехать из этого города, уехать куда-нибудь подальше. Поздняя весна в этом году была ленивой и слишком ароматной. Эти нескончаемые дни пахли цветами, и зеленое благоухание вызывало у нее отвращение… В это лето она могла неожиданно заплакать из-за пустяков. Иногда она выходила во двор рано-рано и долго стояла и смотрела на небо и восходящее солнце. У Фрэнки было такое чувство, будто ее мучит какой-то вопрос, а солнце не отвечает. Многое, на что раньше она почти не обращала внимания, теперь угнетало ее: свет в окнах домов на улице, незнакомый голос, донесшийся вдруг из переулка. Она смотрела на свет и слушала этот голос, и внутри ее что-то напрягалось в ожидании. Но свет гас, голос умолкал, и, хотя она продолжала ждать, все кончалось ничем. Фрэнки боялась всего, что заставляло ее задуматься, кто же она такая, кем будет и почему она стоит в эту минуту одна, смотрит на свет, слушает или смотрит в небо. Ей делалось страшно, и в груди ее что-то странно сжималось.