Марк Чангизи - Революция в зрении: Что, как и почему мы видим на самом деле

Чтобы понять, почему этот метод хорош, давайте рассмотрим две альтернативы. Во-первых, мы могли бы счесть, что рисование объектов — дело слишком трудоемкое, и потому обозначать каждое слово одним-единственным штрихом. В таком случае предложение The rain in Spain stays mainly in the plain [10] “Дождь в Испании продолжается главным образом на равнинах” (англ.) — учебная фраза, используемая для постановки произношения. Получила ши­рокую известность благодаря одноименной песне из мюзикла Фредерика Лоу “Моя прекрасная леди". в письменном виде выглядело бы примерно как на рис. 3. Похожая стратегия используется в стенографии, где некоторые слова обозначаются всего одним штрихом. Конечно, стенография — прекрасное решение для тех, чьи начальники тараторят без остановки, однако расшифровывать стенограммы, как известно, дело непростое. Дети тоже, судя по всему, не находят эту идею удачной: среди каракулей моей дочери на рис. 1 нет ни одной одинокой линии. Одна из причин, по которым эта идея нехороша, состоит в том, что различимых типов кривых линий меньше, чем слов, употребляемых нами в речи. Придумать хотя бы сотню легко узнаваемых загогулин уже мудрено, а для по-настоящему эффективной письменности их понадобились бы десятки тысяч.

Против использования одиночных штрихов есть и другой аргумент, связанный с тем, как работает наш мозг. Та его часть, которая занимается распознаванием зрительных образов, устроена по иерархическому принципу. Нижние ступени этой иерархии — те, где происходит первичная обработка данных, — имеют дело с самыми простыми элементами, такими как контуры. Ступени повыше занимаются простыми комбинациями контуров, и, наконец, высшие центры обеспечивают распознавание и восприятие целостных объектов. Недостаток использования отдельных загогулин для соответствия произносимым словам, как на рис. 3 аа, заключается в том, что зрительная система завершает их обработку на слишком низких уровнях иерархии. Она не приучена интерпретировать разрозненные линии как нечто, похожее на слова (то есть на объекты). Обычно мы вообще не воспринимаем отдельные штрихи — или, по крайней мере, воспринимаем их иначе, чем видим предметы. Например, глядя на рис. 4, мы видим куб на фоне пирамиды. Вот что вы замечаете и оцениваете. Вы не видите дюжину с лишним линий таким же образом. Точно так же вы не видите множество углов и пересечений, которые образованы этими линиями. Вы не говорите: “Эй, взгляни-ка на те линии и углы — во-о-он там”. В ходе эволюции наш головной мозг учился воспринимать предметы, а не их части, потому что предметы — это то, что сохраняет свою целостность с течением времени и без чего невозможно анализировать мир. Для нашего мозга естественно выискивать предметы и стремиться интерпретировать внешние стимулы как предметы. А значит, изображение слова одним-единственным штрихом (или одним их пересечением) не принесет нашему мозгу никакой радости. Вместо того чтобы видеть предложение, написанное словами-загогулинами, мозг будет безуспешно стараться увидеть предметы в хаосе линий. И если у него это получится, он станет воспринимать некое скопление штрихов как объект. Но в таком случае объектом ему будет казаться целая фраза или даже все предложение, а это вряд ли облегчит понимание написанного. Таким образом, использовать обособленные закорючки в качестве слов — плохая мысль по той причине, что наш мозг не предрасположен видеть в отдельных линиях какой-либо смысл. Вот почему слова, которые мы произносим, чаще всего записываются при помощи изображений, примерно сопоставимых по сложности с видимыми объектами.

Рис. 3.

Три различных стратегии письма, использованные для того, чтобы записать известную скороговорку о дожде и Испании. а) Можно обозначать каждое слово одной линией: получается кратко, но слова в таком тексте не похожи на предметы реального мира. б) Или, напротив, для значимых слов можно использовать символы, напоминающие предметы, а для служебных слов вроде артиклей и предлогов по-прежнему использовать линии. Такая стратегия была избрана многими культурами, поскольку она наилучшим образом эксплуатирует способность нашего зрения к распознаванию предметов, используя ее для чтения. в) Наконец, можно обозначать произносимые слова рисунками более сложными, чем объекты окружающего нас мира. Это нецелесообразно, поскольку входящие в состав таких “слов” предметы, которые идентифицирует наша зрительная система (например, значок в форме щита в слове “дождь"), сами не будут нести смысла.

А если наоборот: зрительно обозначать произносимые слова при помощи более развернутых зарисовок или сценок, то есть не одним объектом, а несколькими? На рис. 3 впоказано, как могла бы выглядеть фраза о дожде в Испании в виде “сценограммы”. Любо-дорого поглядеть, не так ли? В некоторых инструкциях по сборке мебели можно встретить иллюстрации, использующие подобную стратегию. И здесь мы сталкиваемся с проблемами прямо противоположного характера. Во-первых, каждая “сценограмма” выглядит скорее как предложение, нежели как слово. Например: “Возьмите гвоздь, который выглядит вот так, и забейте его в деревянную раму, которая выглядит вот так”. Во-вторых, использование напоминающих предметы символов в составе более сложных символов само по себе рождает трудности, поскольку оно провоцирует мозг на то, чтобы воспринимать эти простые символы как самостоятельные объекты с собственными значениями. Однако в данном случае они всего лишь строительные блоки, части написанного слова, и сами по себе совершенно ничего не значат.

Рис. 4.

Глядя на эту картинку, вы видите куб, частично загораживающий пирамиду, а вовсе не четырнадцать линий и двенадцать соединений. Культурная эволюция письменности была призвана воспользоваться тем умением нашей зрительной системы, которое было отточено сотнями миллионов лет биологической эволюции, — умением распознавать предметы. Письменность эволюционировала так, чтобы слова были похожи на объекты реального мира.

Наша зрительная система обладает врожденными механизмами, которые склонны воспринимать зрительные стимулы, напоминающие предметы, как предметы. А поскольку слова являются минимальными смысловыми единицами речи и зачастую их значения относятся как раз к уровню предметов (это либо сами предметы, либо их свойства, либо их действия), то вполне естественно, что для их отображения мы используем такие визуальные стимулы, которые зрительная система приспособлена не просто воспринимать, но воспринимать именно как предметы. Изображая произносимые слова как отдельные объекты, а не как более мелкие видимые структуры вроде штрихов и их пересечений (и не как укрупненные, вроде составных картин), мы наиболее эффективно используем возможности своей зрительной системы, даже если просим ее делать то, для чего она не была предназначена эволюцией (рис. 5).