Марк Чангизи - Революция в зрении: Что, как и почему мы видим на самом деле

Итак, заранее приготовленную, “законсервированную” речь обычно слушать непросто, в то время как подлинный активный диалог, основанный на взаимодействии, дает слушателю возможность проявить себя с наилучшей стороны. Тем не менее существует одна разновидность звукового потока, которая не перенасыщает мозг и которую не нужно ни прерывать ради лучшего восприятия, ни сопровождать картинками: музыка. Когда аудиозапись ничего не пытается нам сообщить и служит только эстетическим целям, слушать ее сразу же становится делом необременительным. То есть малая распространенность аудиокниг и вообще трудности с восприятием длинных заготовленных речей не связаны с недостатками слуха как такового. Проблема лишь в том, что речь, в отличие от музыки, требует буквального понимания, а подобное понимание лучше всего достигается в тех случаях, когда слушатель имеет возможность взять информацию за шиворот и вертеть ее так и сяк, пока она не уложится в голове. Качественная беседа с рассказчиком может принести большую пользу, но чтение будет еще эффективнее, потому что, читая, вы держите информацию в руках в буквальном смысле слова и можете взаимодействовать с ней сколько вашей душе угодно.

Разговаривать — это вовсе не то же самое, что обмениваться записками во время урока. Хотя в обоих случаях имеет место двусторонний обмен информацией, переписка в классе сопряжена с малым количеством чтения и большим количеством возни — будь то возня ручкой по бумаге или нетерпеливое ерзанье в ожидании ответа. Сочинение записок требует времени — до такой степени немалого, что вы почти непрерывно заняты писаниной, изредка переключаясь на чтение. Вы главным образом пишете, а не читаете. Беседа же (устный разговор) представляет собой нечто совершенно иное: вы все время либо говорите, либо слушаете. Ваша речь льется без усилий, со скоростью, почти равной скорости ваших мыслей. Иными словами, если письмо отнимает гораздо больше сил и времени, чем чтение, то говорить примерно так же просто, как и слушать.

Эта разница объясняется количеством людей, с которыми нам приходится общаться. Когда мы говорим, обычно нас слушает всего несколько человек, как правило — вообще один (когда я говорю со своими домочадцами, бывает и того меньше). По этой причине эволюция устной речи представляла собой некий компромисс между ртом и ухом: рассказчику не то чтобы очень трудно произнести, слушателю не то чтобы очень трудно понять. С письменностью же дело обстоит иначе: число читателей, то есть “зрителей-слушателей”, одного-единственного писателя может быть практически бесконечным. Если письменный язык эволюционировал с той же целью, что и устный — чтобы облегчить жизнь населению в целом, — выходит, что эволюцию письменности двигали читатели — просто потому, что их большинство. Вот почему, каким бы поразительным даром нам ни казалась письменность, дар этот предназначается скорее глазу, нежели руке. Например, эту книгу я писал шесть месяцев (по большей части действительно от руки), а вы можете прочесть ее за шесть часов. Это разумный компромисс, так как (надеюсь) у этой книги будет много читателей — гораздо больше, чем слушателей, с которыми я успел бы лично пообщаться за пол-года.

Неужели и вправду письменность благоприятствует глазам за счет рук? Далее в этой главе я изложу один из сильнейших аргументов в пользу того, что это действительно так: мы увидим, что культурный отбор придал письменному языку сходство с окружающей средой. Это удобно глазу, поскольку глаз формировался эволюцией именно затем, чтобы видеть природу, в то время как рука вовсе не эволюционировала для того, чтобы эту природу рисовать. К сходству с естественной средой обитания стремится не только письменность: я обнаружил, что даже такие зрительные символы, как логотипы, которые обычно не рисуют от руки, но подвергаются отбору на то, чтобы легко выхватываться взглядом, тоже используют основные типы очертаний, встречающихся в природе. Заметьте также, что уже несколько десятилетий значительная часть человеческой писанины набирается на клавиатуре. Если бы форма букв разрабатывалась для удобства рук, можно было бы предполагать, что она несколько изменится, раз уж руки вышли из игры. Однако, несмотря на то, что нам доступны сотни различных компьютерных шрифтов, форма букв принципиально осталась прежней. А вот стенография специально была разработана для руки и в ущерб глазу — она существует для быстрой записи информации, а не для быстрого восприятия, — и потому стенография кардинальным образом отличается от нормальной письменности: я показал, что в стенографических знаках используются формы, не характерные для природной среды. Кроме того, я собрал данные о детских каракулях и выяснил, что их основные структуры обычно не встречаются ни в письменности, ни в природе. Наконец, мы можем оценить, насколько легко написать ту или иную букву, по количеству необходимых для этого отдельных движений руки (учитывается как число линий, остающихся на странице, так и движения, совершаемые между прикосновениями к бумаге), и такая оценка “двигательного удобства” отнюдь не помогает объяснить, почему мы пользуемся на письме именно этими формами. Письменность определенно создавалась не для рук.

Возможно ли, чтобы культура вообще никак не подумала о страданиях несчастной руки? Пусть даже отбор шел в пользу удобства глаза — глазу, ясное дело, будет неудобно, если письмо окажется настолько затруднительным, что ни одна рука не захочет за него приняться. Несомненно, руке тоже должны были бросить какую-тo кость и, вероятнее всего, бросили. Штрихи, из которых состоят и те буквы, что вы видите перед собой, и, говоря шире, любые штриховые изображения, слегка напоминают “контуры”, которые встречаются в реальном мире там, где заканчивается одна поверхность и начинается другая (скажем, угол между двумя стенами или край вашего стола). Они напоминают их тем, что тоже являются тонкими. Однако в случае с реальными контурами никакой линии на самом деле обычно нет (хотя она может и быть), а есть лишь внезапное изменение цвета или текстуры материала. Следовательно, наша зрительная система, наверное, предпочла бы видеть настоящие контуры вместо штрихов. Однако штрихи она тоже достаточно легко способна различать, а вот руке чертить их несоизмеримо легче. Ведь для того, чтобы рисовать истинные контуры, а не штрихи, потребовалось бы изображать с одной стороны от предполагаемого контура одни цвет и текстуру, а с другой — другие. Я попытался нарисовать ручкой простой вертикальный контур, делая несколько более светлую штриховку справа и более темную — слева, но после дюжины попыток сдался. И решил даже не пытаться начертить таким образом букву S! Это просто слишком трудно — вот почему мы, когда хотим реалистично нарисовать что-либо, обычно вначале проводим линии вместо контуров и уж затем добавляем цвет и текстуру. Видимо, по этой же причине и в письменности, как правило, используются штрихи. Тот факт, что мы пишем штрихами, а не подлинными контурами, идет на пользу руке, а вот форма изображаемых нами символов благоприятствует глазу.