Жан Ролен - …А вослед ему мертвый пес: По всему свету за бродячими собаками

На обратном пути я часто останавливался возле развалин недостроенного здания: судя по пандусу для автомобилей, оно было задумано как гараж, притом пятиуровневый. Каждый из этих уровней представлял собой голую бетонную площадку, разделенную столбиками; из них по назначению используются только первые два уровня (в зависимости от времени суток). Этот недостроенный гараж находился между переулками Шестым и Восьмым, он был окружен полосой земли, местами поросшей кустарником и травой, но по большей части служившей уличным торговцам для размещения их тележек и прочего инвентаря. Многие из этих торговцев, как я заметил позже, были глухонемыми. Самым удобным пунктом дневного и ночного наблюдения за жизнью недостроенного паркинга, местом, обеспечивающим наилучший обзор, являлся первый из двух уровней станции метро «Нана». Озирая вид, что открывался с этого балкона, я вдруг заметил на площадке второго этажа что-то вроде обжитого уголка, лишенного перегородок, — то ли спаленку, то ли подобие конторы. Там имелся лежак, оборудованный из старых картонных коробов, эргономическое кресло из вторсырья и стол, на котором обычно можно было видеть остатки трапезы. Когда темнело, все это озарял белый свет единственной неоновой лампы, отсюда явствовало, что обитатель этого угла — скорее сторож, чем скваттер. В ночную пору там ровным счетом ничего не происходило, зато днем вокруг начиналось интенсивное движение — сновали туда и сюда передвижные кухни, подкатывали и уезжали всевозможные транспортные средства. Кстати, и собак, хотя они и по ночам постоянно были здесь, увидеть удавалось исключительно при свете дня, их было не меньше десятка — тех, что избрали паркинг и ближние подступы к нему местом своего обитания. Чаще всего они болтались на первом или втором этаже, добирались туда по предназначенному для автомобилей пологому въезду. Хотя этот въезд мог с тем же успехом обслуживать четыре верхних уровня, туда, повидимому, никто не проникал. Однажды я увидел, как женщина в зеленовато-голубой блузе, которую раньше я видел торговавшей на улице, расставляла на полу гаража миски, наполненные чем-то вроде похлебки, и заключил, что она пытается отравить собак: первые из них, подойдя и понюхав миски, отошли, не притронувшись к пище, потом некоторые все-таки отважились поесть и почти сразу погрузились в глубокий сон. Но я поторопился с выводами: вечером все собаки снова оживились, и это были те же самые собаки. Я в особенности приметил одного пса, он норовил занять место вожака стаи, поскольку был значительно больше прочих и с виду страшнее. У него была массивная, несколько непропорциональная голова питбуля и странный розовато-белый окрас, только вдоль хребта тянулась полоска коричневой шерсти. При виде этого пса на память приходило то, что Мелвилл в «Моби Дике» говорит о связи белых животных с нечистой силой и в особенности о «принесение в жертву священной Белой Собаки… у благородных ирокезов», жертвоприношении, которое, как подчеркивает автор, намного священнее христианских праздников.

Когда я устал от этих наблюдений (да и сценок мелкого копошения жизни, театром которых служил паркинг, накопилось довольно) и уже подумывал, что из них можно бы мало-помалу слепить сценарий фильма, пожалуй, грязноватого, но и красивого, способного заслужить премию на фестивале, — случилось мне забрести на Нана-Плейс. Там меня, каквсех, попытались завлечь. У входа в тупичок поджидала живописная парочка: заглянувших туда встречали карлик, одетый то ли кучером, то ли фокусником, и девушка в школьной форме японского образца — юбочка в клетку, белые носочки и прическа типа конский хвостик. Поскольку это был мой первый визит, я попробовал заглянуть сперва в «Голливуд», потом в «Парадиз» и, наконец, в «Спэнкиз», заведение, то ли в этот день, то ли вообще не оправдывающее надежд, возбуждаемых его вывеской. Его персонал состоял из девиц, наряженных школьницами, как и та, что приветствовала визитеров у входа в переулочек. Почти все они по неведомой мне причине были немного жирноваты. Обнаружив, что, кроме меня, других клиентов здесь нет и никакие спектакли на сих подмостках не разыгрываются, я присел в смущении на скамью, где ко мне тотчас прильнула, сжавшись в комочек, одна из девчонок. Ситуация принимала критический оборот, тем паче что девочка явно была несовершеннолетней. С другой стороны, она, к счастью, не внушала мне ни малейшего влечения. Всего желательнее было бы сбежать, но я почувствовал, что попал в положение, которое обязывает сделать для хозяйки хоть что-нибудь, как минимум угостить стаканчиком. Я заказал для девочки фруктовую воду, а себе пива и постарался продемонстрировать холодность и сдержанность, соблюдая точную меру, чтобы одновременно и себя не уронить, и ее не обидеть. «Why do you look so sad?» («Почему вы такой грустный?») — спросила крошка, ерзая и проявляя со своей стороны признаки пылкой страсти, наверняка притворной. Так что мне волей-неволей приходилось позволять ей прижиматься более или менее крепко и похлопывать ее по плечу, стараясь, чтобы этот жест выглядел как можно невиннее; при этом я глаз не сводил с экрана огромного телевизора, где шла трансляция футбольного матча между «Арсеналом» и «Манчестер Юнайтед» — матча, который со временем покажется карой, ниспосланной не иначе как за мои грехи: мне предстоит смотреть его без конца, снова и снова, он будет настигать меня во всех уголках планеты, в самых разных общественных местах, в компании людей, большинству которых это зрелище в противоположность мне доставляло живейшее, вечно новое удовольствие.

«Why do you look so sad?» Да уж, мне было не до смеха, и в то же время меня раздирали противоречивые чувства: понятное смущение оттого, что я здесь оказался (хоть и могу оправдываться тем, что забрел случайно, а задержался из вежливости), и коварное веселье при мысли, что в любой момент тот же случай может привести сюда мстителя-репортера, убежденного в своем праве и, возможно, спонсируемого Обществом поборников добронравия. Выскочив, как чертик из коробки, он может щелкнуть меня в упор, запечатлев в такой ситуации, что его снимки, размноженные в миллионах экземпляров, разлетятся по всему свету, изобличив меня перед публикой как образец законченного монстра, сексуального туриста-педофила, чья персона должна внушать единодушное омерзение.

Хуан Чавес Эрнандес день-деньской ждет, сидя на оградке, окружающей один из тех трех или четырех жалких газонов, что украшают площадь Гарсиа Браво и отчасти затенены деревьями. На каждом из этих газонов дремлет как минимум один пьяный, пока другой, подобно Хуану Чавесу, присев на каменную стенку, потягивает свое пойло из горлышка, между тем как в траве, выглядящей не слишком аппетитно — затоптанной, тусклой, — копошатся разного рода птицы и млекопитающие, занятые поиском пропитания: тут и куры, и утки, и местной породы большие воробьи, равно как и голуби, дикие горлинки, кошки и собаки. У ноги Хуана Чавеса, который, само собой, сидит в тени под деревом, замерла горлинка-слеток, чье не до конца отросшее оперение отливает оттенками рыжего и серого; только что выпав из гнезда, она прикорнула на тротуаре и сидит не шелохнувшись, переживая секунды или минуты, отделяющие ее от неминуемого конца.