Александр Невзоров - Происхождение личности и интеллекта человека

Но несмотря на патанатомическую очевидность того, что попавший в организм иприт с первого же мгновения начинает разрушение клеточных мембран, через это «заживо» некротизируя органы,

«пострадавшие указывают, что находясь в отравленной зоне они чувствовали только странный запах, который вначале ощущался очень явственно, затем они быстро к нему привыкали и переставали замечать. Никаких неприятных ощущений они при этом не испытывали. Первые субъективные нарушения появляются спустя 2-3 часа от момента соприкосновения с ядовитым веществом» (Савицкий Н., проф. Частная патология и терапия поражений боевыми отравляющими веществами, 1941).

Здесь будет уместен вопрос о статистике поражений дихлорэтило- вымтиоэфиром. По Вирту(Wirth. DerDeutscheMilitararzt, 1936 и Wirth. Zur Behandlung der Blausaurevergiftung, 1937), c 22 апреля 1915 года, т.е. с того дня, когда этот газ был применен впервые, количество только смертельных случаев чуть превысило миллион во всех армиях. Н. Gilchris (1928) и A. Prentiss (Chemicals in War, 1937) приводят гораздо большие цифры (только в русской армии — 475 340). А вот б. Урланис в «Истории военных потерь» (1994) категорично и аргументированно настаивает на общей цифре 39000 погибших вообще от всех видов газа за 1915-1918 гг. (На иприт, по всем источникам, приходится примерно половина). Как видим, данные разнятся, но для статистической весомости этого «эксперимента» вполне достаточно и 1000 случаев, а в их наличии сомневаться не приходится. Что же касается симптоматики поражений, то она всегда была достаточно типична и полностью сходствует с той, что описана Н. Савицким.

На этом простом «ипритовом примере» мы со всей наглядностью видим не только бессилие, но и «слепоту» разума, его полную «непосвященность» в те трагические, фатальные события, что свершаются в организме.

Понимание происходящего приходит, как правило, с теми грубыми, «прямыми» висцеральными ощущениями, когда изменение поведения уже почти ничего не решает.

Если бы знание о поражении пришло бы с клеточного уровня в то мгновение, когда только началось разрушение органелл и расщепление макромолекул (в т.ч. белковых), то последовало бы поспешное бегство из опасной зоны или принятие иных мер, которые сделали бы воздействие газа не столь фатальным. Но изолированная от тонких процессов физиологии функция разума пребывает в полном неведении о творящейся драме и не способна вовремя изменить поведение существа.

Это могло бы иметь хоть какое-то объяснение, если бы воздухоносные пути и респираторный отдел были бы слабо или примитивно иннервированы, но именно здесь, в области полости носа, носоглотки, гортани, трахеи, бронхов, терминальных бронхиол и легких расположены сверхмощные нервные сенсорные системы, подробно описанные еще О. Лар- селлом (1921). Позднейшие исследования обнаружили «внутрилегочной рецепторную систему, реагирующую на изменение состава вдыхаемого воздуха и вырабатывающую в ответ на это биогенные амины, пептидные гормоны, регулирующие тонус стенок и просвет бронхов и кровеносных сосудов» (Филиппова Л., Ноздрачев А. Д. Висцеральные афференты, 2011). Исключительное богатство чувствительной иннервации воздухоносно-респираторного отдела, естественно, не замкнуто в «себе», но имеет множественные (симпатические и парасимпатические) афферентные связи с головным мозгом, через которые туда безостановочно и точно поступает вся информация о происходящем в гортани, бронхиолах или легочной ткани et cetera, т.к. основные эфферентные «ответы» идут уже с поправками на чрезвычайность ситуации (если таковая имеется). Nihilominus та функция, которая должна руководить внешним поведением, остается от этой информации строго отделенной.

Мы можем условно обозначить эту особенность разума термином «caecitas visceralis» (висцеральная слепота) и определить ее как несомненный рудимент, доставшийся развитому разуму homo от тех докембрийских и раннекембрийских форм, когда биологический статус организма был несколько иным, а его быстрая гибель в перенаселенном водном мире являлась запрограммированным фактором, так как работала на обогащение пищевой среды, столь необходимой множеству детритофагов.

Здесь также можно адресоваться к известной теории А. Пюттера (1911), дающей право предположить, что первоначальные организмы существовали лишь за счет смерти, разложения и последующего растворения в воде себе подобных, воспринимая этот «раствор» через кожу и ее дериваты (жабры и пр.). Теория Пюттера была воспринята весьма критично, что, впрочем, никак не аннулирует результаты тех опытов, на которых она основывалась. В частности: «Последователями Пюттера было показано использование растворенных питательных веществ в качестве единственного источника питания у парамеций, веслоногих раков и головастиков лягушки. В опытах с последними оказалось, что в том время, как в чистой воде (без добавления органических веществ экспериментатором) головастики погибали через три недели, в воде с добавлением пептона, сахарозы и препарата из ростка злаков рост и развитие головастиков шли нормально и они превращались в лягушат» (Коштоянц X. Основы сравнительной физиологии, 1950).

Necessario notare, что появление полушарий, развитие коры с ее ассоциативными и проекционными зонами — никак не повлияло на эту принципиальную особенность работы разума. Его caecitas visceralis осталась почти абсолютной и была унаследована всеми видами живых существ.

Это на первый взгляд парадоксальное обстоятельство лишний раз указывает как на стволовое, сверхдревнее происхождение разума, так и на справедливость эволюционного правила Дж. Харрисона — Дж. Уайнера, согласно которому первообразовавшееся свойство и становится основным материалом для конструирования функции, несмотря на свое несовершенство (см. выше).

Ad verbum, ипритовый пример, помимо всего прочего, прекрасно иллюстрирует чистую литературность, иллюзорность термина «инстинкт». Это особенно понятно при сопоставлении нашего примера и т.н. инстинкта самосохранения.

Продолжим.

До определенного момента разуму не предоставляется никакой информации об имеющихся в организме хромосомных нарушениях (даже самых серьезных).

Прекрасный пример этого — хорея Гентингтона, болезнь, которую обреченный homo, ни о чем не подозревая, носит в себе не менее 25-30 лет (кроме скоротечной «формы Вестфаля»), хотя пораженному организму «все ясно» почти с первой же секунды жизни, о чем могут свидетельствовать нарастающие гиперкинезы, генерализованная ригидность или легкие эпилептоидные симптомы.

Примечателен тот факт, что «драма» Гентингтоновской хореи свершается не где-то на периферии, вдали от мозга, а непосредственно в нем самом (в неостратиуме, хвостатом ядре и бледном шаре, где и происходит «тикающий» апоптоз ГАМК-ергических и энкефалинергических нейронов).