Дэвид Харви - Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений

Встреча Дамиэля и Марион определенно означает наступление кульминационного момента фильма. Ангел – товарищ Дамиэля устало смотрит, как они кружат друг возле друга в том же ночном клубе, где Марион была в одной из предыдущих сцен, а затем встречаются в близлежащем баре. Эта встреча имеет почти ритуальный характер: она готова и полна решимости творить свою историю, чтобы заместить бытие становлением, а он намерен узнать смысл потока человеческого опыта в пространстве и времени. В длинном последующем монологе она настаивает на серьезности их общего проекта, несмотря на то что нынешняя эпоха, возможно, несерьезна. Марион делает акцент на необходимости свести счеты с непреднамеренностью и случайностью. С временными контрактами покончено. Она пытается обнаружить некий способ встречи, имеющий универсальное значение за пределами этих конкретных места и времени. По ее словам, может не быть никакого предначертания, но решимость определенно есть, и в этом решении могут участвовать все люди в этом городе и даже во всем мире. Марион представляет себе площадь, полную людей, и то, как она и Дамиэль настолько наполнены этим местом, что могут принять решение за всех. Это решение, в котором возникнет прочная связь между мужчиной и женщиной вокруг общего проекта становления, когда женщина сможет сказать: «Это мой мужчина» – и тем самым открыть целый мир новых прозрений и интерпретаций. Это означает вступление в лабиринт счастья посредством трансформации желания в любовь, так что она наконец может быть честна наедине с собой, поскольку последнее предполагает целостность, которая может наступить только благодаря неслучайным отношениям с другим человеком. Кажется, что теперь у нее есть ответы на назойливые вопросы: «Почему я это я, а не ты?», «Почему я здесь, а не там?» и «Когда началось время и где заканчивается пространство?». Из их встречи, рассуждает Дамиэль, помогая Марион репетировать выступление на трапеции после их первой ночи, родится не ребенок, а общий для них бессмертный образ, которым они смогут жить.

Такой концовке сложно не соскользнуть в банальность (предвосхищаемую китчевой последовательностью снов, где ангел является Марион в блестящем серебряном костюме). Стоит ли после всего увиденного делать вывод, что именно романтическая любовь приводит мир в движение? Благосклонная интерпретация может заключаться в том, что наш пресыщенный опыт китча и пастиша не должен стоять на пути освобождающего романтического желания и начала больших проектов. Однако финальные кадры довольно зловещи: фильм переключается обратно в монохромность бесконечного времени. Тот самый старик, который совершенно пропал из кадра после того, как началась цветная часть фильма, шаркает в направлении Берлинской стены со словами: «Кто из вас посмотрит на меня, вашего рассказчика? Сейчас я нужен вам больше, чем когда-либо». Камера внезапно увеличивает масштаб изображения за его спиной и взмывает в облака, как будто во время взлета. «Мы держим свой путь», – говорит Марион. Конец фильма убеждает нас в том, что все еще впереди.

Я воспринимаю вторую часть этого фильма как попытку воскресить некий модернистский дух человеческого общения, бытия-вместе и становления из пепла черно-белого и лишенного эмоций постмодернистского ландшафта ощущений. В этом искупительном проекте Вендерс определенно мобилизует все свои художественные и творческие силы. В результате он предлагает некий романтический миф, способный вызволить нас «из бесформенного универсума случайности». Тот факт, что многие ангелы, как утверждает Фальк, предпочли сойти на землю, предполагает, что быть внутри потока человеческого времени всегда лучше, чем вне его, что в становлении всегда присутствует потенциальный разрыв с бездвижностью бытия. В двух частях фильма время и пространство сформированы принципиально разными способами, и присутствие цвета, творчества и, не забудем об этом, денег дает ту необходимую рамку, внутри которой можно обнаружить некое ощущение общей цели.

Однако остается разрешить еще несколько серьезных проблем. У Дамиэля вообще нет истории, а Марион оторвана от корней, ее история сводится к набору фотографий и нескольким другим «объектам памяти» типа тех, что теперь формируют ощущение истории как в доме, так и в музее. Возможно ли приступить к проекту становления внеисторически? Настойчивый голос старого рассказчика, кажется, ставит под сомнение жизнеспособность такого предприятия. Безграничный романтизм финала, как будто говорит старик, должен быть компенсирован неким реальным ощущением истории. Действительно, представление Марион о полной площади ( Platz ) людей, участвующих в их решении, воскрешает воспоминание о том, как Потсдамер-плац становилась неприглядным местом, наполняясь флагами. В более формальном смысле в фильме присутствует напряжение между силой пространственных образов (фотографий, самого фильма, стремления Дамиэля и Марион в конце картины создать образ мира, которым они смогут жить) и силой рассказа. Старик (упомянутый в титрах как «Гомер, рассказчик») во многом оттеснен на обочину фильма и открыто на это жалуется. Становление, по его утверждению, должно быть чем-то большим, чем просто еще одним набором поверхностных образов, оно должно быть зафиксировано и понято исторически. Однако это предполагает, что история может быть понята без использования образов. Старик перелистывает альбом с фотографиями, забредает на Потсдамер-плац, пытаясь восстановить в памяти ощущение этого места, и вспоминает его именно в тот момент, когда оно приобретало неприглядный вид, а не способствовало той эпике места, к которой он стремится. Этот диалог между образом и историей оказывается скрытым драматическим конфликтом фильма. Могущественные образы (а Вендерс и его блестящий оператор Анри Алекан прекрасно знают, как обращаться с подобной образностью) могут как проливать свет на истории, так и затемнять их. В фильме они затмевают те словесные смыслы, которые пытается донести старик. Практически создается ощущение, что фильм оказывается в ловушке круговорота (известного в постмодернистском лексиконе как «интертекстуальность») собственных образов. В рамках этого конфликта лежит и целая проблема обращения с эстетическими качествами пространства и времени в постмодернистском мире черно-белой фрагментации и эфемерности. «Возможно, – говорит Марион, – само время – это болезнь». Эта фраза, как и в финальной сцене «Бегущего по лезвию», оставляет нас в догадках по поводу того, «сколько времени у нас осталось». Но что бы это ни означало для самих действующих лиц, черно-белого ландшафта вечного времени и бесконечного, но фрагментированного пространства определенно будет недостаточно.