Дэвид Харви - Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений

Мне 37 лет, но я выгляжу на 52. Кто-то скажет, что жизнь на улице свободна и легка… Это не так. Вы ни на что не рассчитываете. Ваша плата – это ваше здоровье и психическое равновесие.

Имя моей страны – апатия. Моя земля измазана позором. Перед моим взором полчища бездомных движутся сквозь помпезное пламя благополучия. Искать и искать пристанище и обогрев, какие-то укромные закутки, выдвижной ящик, теплое место, где просто дадут супа, – вот что такое свобода.

Прямо накануне Рождества 1987 года правительство США сократило на 35 млн долларов объем срочной помощи бездомным из бюджета. Тем временем закредитованность домохозяйств продолжала расти, так что кандидаты в президенты начали бороться за то, кто из них сможет более убедительно провозгласить клятву верности. Голоса бездомных печальным образом остаются неуслышанными в мире, «загроможденном иллюзиями, фантазиями и притворством».

Одно из первоочередных условий постмодерна заключается в том, что никто не может или не должен рассматривать его как историко-географическое состояние. Разумеется, сформировать критическую оценку некоего положения, для которого характерно всеподавляющее присутствие, всегда непросто. Термины дискуссии, описания и репрезентации зачастую настолько четко очерчены, что, кажется, выйти за пределы самооценки просто невозможно. Например, сегодня общепринято отвергать с порога любое допущение, что «экономика» (как бы ни понималось это лишенное конкретики слово) может быть предопределяющим фактором для культурной жизни даже в «конечном счете» (как полагали Энгельс, а затем Альтюссер). Странность культурного производства постмодерна в том, насколько безгранично стремление к прибыли является детерминирующим фактором в первой инстанции.

Постмодернизм вступил в свои права в разгар описанной выше атмосферы вуду-экономики, конструирования и использования политических имиджей и нового формирования социальных классов. Должно быть вполне очевидным наличие определенной связи между этим постмодернистским всплеском и имиджмейкерством Рональда Рейгана, попыткой разрушить традиционные институты влияния рабочего класса (профсоюзы и политические партии левого толка), маскировкой социальных эффектов от экономической политики в пользу привилегированных групп. Риторика, которая оправдывает наличие бездомных, безработицу, нарастающее обнищание, отчуждение и т. д., апеллируя к якобы традиционным ценностям опоры на себя и предпринимательство, будет практически с той же легкостью восхвалять сдвиг от этики к эстетике в качестве своей доминирующей ценностной системы. Сцены уличной нищеты, отчуждение, граффити и разложение становятся зерном для жерновов культурного производства, но происходит это не в духе разоблачающего социальные пороки реформизма конца XIX века, как полагают Розалин Дойче и Кара Гендель Райан [Deutsche, Ryan, 1984], а в виде причудливого и кружащегося фона (наподобие изображенного в «Бегущем по лезвию»), относительно которого не требуется каких-либо социальных комментариев. «Как только фигура бедняка эстетизируется, бедность как таковая уходит из поля нашего социального зрения» – за исключением пассивного изображения инаковости, отчуждения и случайности в человеческом уделе. Когда «бедность и отсутствие жилья преподносятся в качестве эстетического удовольствия», действительно происходит подчинение этики эстетикой, из которого проистекают горькие плоды харизматической политики и идеологического экстремизма.

Если существует некая метатеория, которая может охватить все эти круговращения постмодернистского мышления и культурного производства, то почему бы нам ею не воспользоваться?

Хотя первопроходцами техники коллажа были модернисты, постмодернизм во многом перехватил ее у них. Соположение разноплановых и, казалось бы, несопоставимых элементов может быть забавным, а порой и поучительным. Именно с таким настроем я взял оппозиции, представленные у Ихаба Хассана (табл. 3.1), у Халала, Лэша и Урри, а также Свингедо (табл. 10.1, 10.2 и 10.3), и смешал их термины (добавив для порядка несколько собственных), чтобы получить некий терминологический коллаж в табл. 22.1.

В левой колонке таблицы расположен ряд пересекающихся друг с другом терминов, отражающих условия «фордистского модернизма», а в правой колонке представлены термины «гибкого постмодернизма». Вся таблица подразумевает любопытные ассоциации, но в то же время показывает, как два совершенно разных режима накопления и связанные с ними способы регуляции (включая материализацию культурных навыков, мотиваций и стилей репрезентации) могут сходиться вместе, оставаясь при этом некими своеобразными и относительно целостными типами социальных формаций. По поводу этого соображения сразу же приходят на ум две оговорки. Во-первых, данные оппозиции, акцентированные в дидактических целях, никогда не являются настолько определенными: конкретная «структура чувства» в любом обществе всегда представляет собой некий синтез между двумя данными противоположностями. Во-вторых, ассоциации не являются доказательством наличия исторических причинно-следственных связей или хотя бы необходимых либо интегральных отношений. Даже если эти ассоциации кажутся достоверными (а многие из них действительно выглядят именно так), приходится искать другие способы обоснования того, что они формируют имеющую смысл конфигурацию.

Таблица 22.1. Фордистский модерн против гибкого постмодерна, или интерпретация противоположных тенденций капитализма в целом

Оппозиции в рамках каждой колонки сами по себе примечательны. Фордистский модерн далеко не был гомогенным явлением. Во многом речь идет об относительной стабильности и устойчивости: основной капитал в массовом производстве, стабильные, стандартизированные и гомогенные рынки, фиксированная конфигурация политико-экономического влияния, легко идентифицируемые власть и метатеории, надежные [гносеологические] обоснования в виде материальности и технико-сциентистской рациональности и т. д. Однако все это выстроено вокруг социально-экономического проекта Становления, роста и трансформации социальных отношений, ауратического искусства и оригинальности, обновления и авангардизма. Вместе с тем за постмодернистской гибкостью стоят фикция, фантазия, нематериальность (в частности, нематериальность денег), фиктивный капитал, образ, эфемерность, случайность и изменчивость производственных технологий, рынков труда и потребительских ниш; кроме того, постмодернистская гибкость воплощает сильную приверженность Бытию и конкретному месту, склонность к харизматической политике, озабоченность онтологией и стабильными институтами, к которым благосклонен неоконсерватизм. Это подтверждает слова Хабермаса о том, что ценность, приписываемая переходному, ускользающему и эфемерному, «обнажает тоску по незапятнанному, безупречному и стабильному настоящему», которая может быть обнаружена повсеместно. Складывается впечатление, будто постмодернистская гибкость попросту разворачивает господствующий порядок, обнаруживаемый в фордистском модерне. Последний достигал относительной стабильности своего политико-экономического аппарата для производства прочного социального и материального изменения, в то время как постмодерну не дает покоя разрушительная нестабильность его политико-экономического аппарата, однако он ищет компенсацию этого в стабильных локусах бытия и в харизматической геополитике.