Дэвид Харви - Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений

Государство, сформированное в виде системы принудительной власти, обладающей монополией на институционализированное насилие, составляет второй организующий принцип, с помощью которого правящий класс может стремиться навязать свою волю не только оппонентам, но и той анархичной текучести, изменчивости и неопределенности, которые всегда были характерны для капиталистического модерна. Набор инструментов для этого варьируется от денежного регулирования и правовых гарантий прозрачных рыночных контрактов до налоговых интервенций, создания кредита и перераспределения налогов и вплоть до создания социальных и физических инфраструктур, прямого контроля над размещением капитала и труда, а также над зарплатами и ценами, национализации ключевых отраслей, ограничения силы рабочего класса, полицейского надзора и военного подавления и т. п. В то же время государство является территориальным единством, которое борется за то, чтобы навязать свою волю текучему и пространственно открытому процессу обращения капитала. Внутри своих границ государству приходится состязаться с разрозненными силами и фрагментарными эффектами широко распространившегося индивидуализма, быстрым социальным изменением и всей той эфемерностью, которая обычно связана с обращением капитала. Государство также зависит от налогообложения и кредитных рынков, так что процесс обращения капитала может дисциплинировать государства, а те одновременно могут стремиться стимулировать определенные стратегии накопления капитала.

Для эффективного осуществления этих задач государству необходимо конструировать чувство общности, альтернативное тому, которое основано на деньгах, а также определять общественные интересы как находящиеся выше классовых и бюрократических интересов и схваток, происходящих в его границах. Одним словом, государство должно легитимировать себя. Поэтому государству приходится в некоторой степени включаться в эстетизацию политики . Этой проблеме посвящена классическая работа Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Каким образом, спрашивает Маркс, даже на пике революционного брожения сами революционеры, «вызывая к себе на помощь духов прошлого, заимствуют у них имена, боевые лозунги, костюмы, чтобы в этом освященном древностью наряде, на этом заимствованном языке разыграть новую сцену всемирной истории»? «В этих [буржуазных] революциях воскрешение мертвых служило для возвеличения новой борьбы, а не для пародирования старой, служило для того, чтобы возвеличить данную задачу в воображении, а не для того, чтобы увильнуть от ее разрешения в действительности, – для того, чтобы найти снова дух революции, а не для того, чтобы заставить снова бродить ее призрак». Обращение к мифу могло сыграть ключевую роль в революциях прошлого, но здесь Маркс стремится к отрицанию того, что позже будет утверждать Жорж Сорель. «Социальная революция XIX века не может черпать свою поэзию из прошлого, но только из будущего», утверждает Маркс. Она должна отряхнуть «все суеверия относительно прошлого», хотя еще «традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых» и превращают катарсис трагедии революции в ритуал фарса. Столь яростно набрасываясь на власть мифа и эстетизацию политики, Маркс в результате признает, что они могут задушить прогрессивные революции рабочего класса. Бонапартизм для Маркса был формой «цезаризма» (со всеми присутствующими тут классическими аллюзиями), которая смогла в лице Луи Бонапарта, надевшего мантию своего дяди, заблокировать революционные притязания и прогрессивной буржуазии, и рабочего класса. Именно так Маркс примирился с эстетизацией политики – феноменом, который позднее явился в еще более заразной форме фашизма.

Напряжение между устойчивостью (и, следовательно, стабильностью), которую навязывает государственное регулирование, и текучим движением капитала остается ключевой проблемой для социальной и политической организации капитализма. Это затруднение, к которому мы еще вернемся в части II, усложняется тем способом, каким само государство дисциплинирует внутренние силы (на которые оно полагается ради своей власти) и внешние условия. Среди последних – конкуренция в мировой экономике, обменные курсы и движения капитала, миграция или в отдельных случаях прямые политические интервенции со стороны более сильных держав. Поэтому отношения между капиталистическим развитием и государством следует рассматривать как взаимодетерминируемые, а не как причинно-следственные. В конечном счете государственная власть может быть стабильной или нестабильной ровно настолько, насколько это позволяет политическая экономия капиталистического модерна.

У последнего, впрочем, есть и много положительных аспектов. Потенциальное господство над природой, возникающее, когда капитализм «срывает покров» с тайн производства, содержит громадный потенциал по уменьшению власти тех необходимостей, которые навязаны нам природой. Создание новых желаний и потребностей может указать нам на новые возможности культуры (того типа, который в дальнейшем будут использовать авангардные художники). Даже «перемена труда, движение функций, всесторонняя подвижность рабочего», требуемые современной индустрией, содержат потенциал замещения фрагментированного рабочего «полностью развитой личностью, подходящей для многообразия трудовых задач, готовой ответить на любое изменение производства, для которой выполняемые ею различные функции есть не что иное, как такое же множество способов свободного переформатирования ее естественных и приобретенных сил» [Marx, 1967, vol. 1, р. 458; Маркс, 1960, с. 500]. Сокращение пространственных барьеров и формирование мирового рынка не только предоставляет всеобщий доступ к разнообразной продукции разных регионов и климатических поясов, но и обеспечивает нам прямой контакт со всеми народами на планете. Революции в производительных силах, технологии и науке прежде всего открывают новые перспективы для человеческого развития и самореализации.

Особенно полезно взглянуть на эти концепции в соотношении с поединком «героического» модернизма против мифологии. Последняя, утверждает Маркс, «контролирует силы природы и придает им форму в воображении и посредством воображения; поэтому она исчезает, когда устанавливается реальный контроль над этими силами». Одним словом, мифология является сконструированной человеком, будучи той промежуточной и исторически предопределенной связью, которая исчезает, когда люди приобретают способность творить свою историю в соответствии со своим сознательным выбором и проектом [Raphael, 1981, р. 89]. Технологические революции, ставшие возможными благодаря разделению труда и становлению материалистической науки, в результате демистифицировали процессы производства (которые в досовременный период метко назывались «мистериями» и «искусствами») и открыли возможность для освобождения общества от нужды, а также самых гнетущих сторон необходимости, налагаемой природой. То была положительная сторона капиталистической модернизации. Однако проблема заключалась в освобождении человека от фетишей рыночного обмена и демистификации (а затем и демифологизации) социального и исторического мира точно таким же способом. Именно эту научную задачу Маркс ставил перед собой в «Капитале». Однако всегда существует возможность, особенно перед лицом неопределенностей и фрагментаций, к которым склонен капитализм (примером тому экономические кризисы), для ремифологизации, для нового поиска способов контроля и модификации социальных сил в воображении и посредством воображения в условиях, когда любое подобие контроля над этими силами представляется утраченным. Борьбу за создание «демифологизированного» искусства и исторической науки (и то и другое, с точки зрения Маркса, абсолютно проекты) следует рассматривать в качестве неотъемлемой части этой более масштабной социальной борьбы. Но эту битву (для которой, как Маркс был убежден, он подготовил мощное основание) можно выиграть лишь за счет перехода ко всеобъемлющему и могущественному социализму, который окажется присвоением природного и социального путем превращения мифа в нечто избыточное и бессмысленное. Между тем напряжение между мистификациями, фетишами и мифологическими конструкциями старого порядка, с одной стороны, и склонностью к революционизированию наших представлений о мире – с другой, следует рассматривать как центральный момент в интеллектуальной, художественной и научной жизни.