Константин Шилов - Борисов-Мусатов

Статья Рериха о Врубеле — сдержанная и страстная тревога за трудную судьбу замечательного художника «со свободной душой». «Ярко горит личность Врубеля» — первые слова Рериха. «Будем беречь Врубеля» — последние его слова. И следом — большая статья о В. Борисове-Мусатове — «Арбалета» (Шестеркина)! Кроме самого факта — не так уж, может, и радостно читать в шестеркинском изложении характеристику своего пути, начиная с «Автопортрета с сестрой». Впрочем, писал любезный Михаил Иванович еще и как секретарь Московского товарищества, хотел искренно сделать Мусатову приятное — вот и эпиграфом взял строфу о «красавице с мушкой на щечке» из «мусатовского» стихотворения Андрея Белого по «Осеннему мотиву». И чувствуется, что многое они с Мусатовым обговорили заранее. Сказав, что «справедливой оценке» Мусатова долго «мешал скудный кругозор нашего искусства», Шестеркин отметает поверхностные сравнения его с Сомовым. Это место статьи как бы «инспирировано» Виктором Эльпидифоровичем — скорее всего, это реакция на то, что в предыдущем, 1-м номере «Весов», в кратком сообщении об успехе мусатовской выставки у Кассирера его уподобляли замечательному мастеру «Мира искусства». Вот еще место, звучащее в статье явно со слов самого Мусатова: о «Водоеме» сказано, что эта «самая крупная вещь есть реальнейшее воспроизведение летнего вечера». И замечено со «знанием дела» — так, как объяснять мог сам автор: «В последних произведениях, когда, быть может, душа художника обогатилась впечатлениями горечи жизни, место импрессионистического реализма заступила меланхолия…». Шестеркинские выражения, конечно, неточны, но далее — верно сказано: «В „Изумрудном ожерелье“ уже бессознательно нарождается символика цветов. Это красочное воспоминание далекого прошлого — прекрасно задуманная вещь…» (О «далеком прошлом» — каком же? — конечно, «эллинском», «языческом», что тоже из авторских толкований.) Да, надо было в оформляемом им номере, выделить «Ожерелье»: у Мусатова, кажется, так и останется чувство, что вещь эту недооценивают и на выставках она среди чужих полотен теряется. (В одном из писем к жене — удовлетворенно отметит, что когда снимали выставку и «Ожерелье» осталось одно на стене, без всякого окружения — тогда только вся красота его выявила себя…) «Мы верим, — заканчивалась статья о Мусатове, — что молодому художнику предстоит еще много плодотворных переживаний и широкая, прекрасная деятельность в намеченных себе пределах».

Снова — мусатовские рисунки к «Весам», уже на целую полосу… И самое время сказать вообще об уникальности графики Мусатова. А она в том, что собственно графиком он себя не чувствовал — это графика прежде всего живописца. Потому и выведут заключение, что мусатовские листы, и не только для печатных изданий (рисунки, акварели, пастели, все его декоративные композиции), «представляют собою, возможно, наименее похожий на „Мир искусства“ и на Товарищество передвижников вариант русской графики начала XX века».

Мало того, что Мусатов и в графике «живописен»: у него фигуры обладают особой мягкостью контуров, как бы «уходят в плоскость обычно не чисто белой бумаги» — он, как и в технике живописи — здесь упорный искатель «своего», сложного, незаемного. Исследователь заметит о Мусатове: «Ни реалистически сочная живопись маслом, ни звонкая акварель, ни четкая черная и белая графика ему не подходили. Поэтому в его рисуночном наследии мы встречаемся с такою усложненностью техник, как ни у кого. Он рисует пером, чернилами, оканчивает рисунок сангиной. Рисует лиловыми чернилами, к акварели добавляет синий конторский карандаш, к живописи темперой — пастель. Рисуя проект обложки тушью, добавляет к ней гуашь, к акварели снова пастель, пишет клеевыми красками. Где здесь графика?.. Эта графика ни на какую иную не похожа» (А. Сидоров).

Да, у Мусатова нет «культа линии», он не поклоняется ей, хотя в работе пером для «Весов» сложнейшая, виртуозная «игра линий налицо». Точные замечания и выводы, любование техникой — этого мало, если не засветится вдруг за этим неповторимая человеческая сущность, не улыбнется нам приветливо (вдруг и с загадочным намеком) душа художника, не привидится за следами его руки лукавый прищур мусатовских глаз. Такой редкостный случай, кажется, ждет нас на одной из страниц «Весов»…

«У беседки». Один из известных шедевров мусатовской графики. Тончайший рисунок пером. Весь сотканный, как кружево, из нервных штрихов и сплошной «пуантели»: точки, завитки, как бы росчерки. Девушка в платье с кринолином у калитки в сад, на фоне высокой темной беседки, в легком наклоне фигуры… Но вглядимся в штриховку фона: что это на светлом поле справа — вверху и внизу? Неужели — «тайнопись»?.. Да, мелкие разбросанные там и сям буковки сливаются с остальными завитками пера, кое-где они стыдливо заштрихованы. Отчетливо различается: «ТЕБЯ»… Рядом — «Я»… И вот уже догадка объединяет эти засекреченные «иероглифы»: под покровом ажурной графики, как осенние паутинки в воздухе — слова признания в любви и — прощания! На рисунке — старый родной двор на Плац-параде, «пора Воротынской», пора его грустного и трогательного «мальчишества» (с выдумыванием себе любовных девизов — вроде «Все ей или никому», изобретением монограмм…). Как это на него похоже!..

Трудно не обратить внимания на то, что в графическом убранстве «его» номера «Весов» все больше начинает звучать и, наконец, звучит доминантой образ Александровой. Уже на следующем рисунке на всю полосу Елена Владимировна сидит на веранде в чепце. Милое и спокойное выражение лица… А дальше и вовсе — портрет ее в рост, названный «Художница» — да, он нарисовал свою милую художницу и друга стоящей среди полей перед мольбертом, с палитрой в левой руке (Леночка вспомнит, что Александрова часто лесные пейзажи писала — «заглохшие места или у речки»). У ног Елены Владимировны — лежащая собака как символ его, мусатовской, привязанности. Этот портрет завершает рисунки в журнале, ему придана форма овального медальона, он обрамлен тем же орнаментом: гирляндами из листьев дуба…

И вдруг приходит уже полное прозрение: совсем не случайно весь этот номер «Весов» как бы переложен узором дубовой листвы! Да, он любил дубы с юности больше всего, «особенной любовью» (слова его сестры). Да, в их кронах — какая-то «классичность», крепость, плотность, мощь… Но — откуда это волнение, этот запах солнечно-осенней горчинки, прогретой солнцем листвы?.. И — играющие блики воды на могучих стволах… Так вот чем еще был для них тот шуточный «зеленый маскарад» в Черемшанах: то был обряд их «языческого венчания»! Это была их вторая свадьба. После столь тягостных для Мусатова официальных торжеств, тем более — проведенных втайне от друзей и родных — их обвенчала хвалынская природа, «обвенчали» самые близкие друзья этими венками из дубовых листьев. И портрет «Художницы», помещенный журналом, он задумал как фамильный герб! Все памятное, милое и родное, что вошло в графический мир «Весов», что вспомнилось, с чем попрощался и что обрел (зримый образ семейного лада) — словно символом прочности и силы скрепляется листьями, ветвями, гирляндами дуба… И еще становится ясно: если «Водоем», задуманный как свадебный подарок невесте, был предвестием новой судьбы, то «Изумрудное ожерелье» — останется для Виктора Эльпидифоровича памятью свадебного путешествия, зеленым и земным венцом позднего счастья. Вот еще отчего так интимно-ревниво относился он к тому, как принимают «Ожерелье».