Константин Шилов - Борисов-Мусатов

Все, что целый ряд десятилетий будет казаться «декадентским» бредом, признаком «разложения», упадка, а в лучшем случае — предчувствием социальных потрясений, — значительно позже предстанет для потомков Борисова-Мусатова и Андрея Белого в ином свете! Рассказ об аргонавтах в современном понимании — это необычайно острое предчувствие начала космического века с его новым «глобальным» мироощущением, открытиями теории относительности, энергии ядра атома и с катастрофически быстро наступающей расплатой за торжество «технического прогресса»… Все случится куда быстрее, чем намечено было Белым: «На заре XXIII века после двухвекового скепсиса забил фонтан религиозного возрождения… Это была религия пилигримов», было создано «Междупланетное Общество Путей Сообщения». После трагической гибели первых «аргонавтов» пройдет сто лет. И тогда — в сдержанно-ликующем финале рассказа — герой-мечтатель, глядя в окно, увидит: «Вдали на зеркально-красном горизонте в вышину вонзались ниточки огня. Это были золотые стрелы. Это флотилии солнечных броненосцев вонзались в высь, перевозя человечество к Солнцу».

Мусатов мог слушать с удивлением восторги юношей, повторявших лозунги своего поэта-пророка — об их первом жертвенном «Арго», поэтическом прообразе космического корабля, который «золотыми крылами забил», отплывая, чтобы проложить путь спасения человечеству. Не готов он был к мистическим философским безднам, он человек, из предыдущего «фазиса», но юноши вроде Сильверсвана, очевидно, были ему симпатичны. С улыбкой мог вспомнить он свои юношеские странствия по Кавказу, наивные записи о поисках «золотого руна», выписки из Ницше (такие как «Нам недостает солнца дружбы…»), фразу о нем Грабаря, что он всегда пишет «единственного своего натурщика — солнце», один из записанных им «странных» снов — о перспективе («точка схода в солнечном диске»), наконец — все свои бесконечные этюды неба, неба — в утренних и вечерних облаках на заре («Золото в лазури», по определению Андрея Белого). Теперь все это возвышенно переосмыслялось, писались слова с буквы прописной. «Буду издавать журнал „Золотое руно“, — заявлял герой-мечтатель у Белого. — Сотрудники мои будут аргонавты, а знаменем — Солнце…» Через два года такой журнал, роскошно изданный, можно будет взять в руки — именно в нем появится статья «Розовые гирлянды» — этого Мусатову уже не узнать… В этой статье Андрей Белый скажет замечательно: «Всюду у Мусатова за зеркальной поверхностью тишины буря романтики».

О родстве каких-то главных «нервов» в искусстве Мусатова и «младших символистов», о сходстве художественных систем у живописца и поэтов — тонко проведенная О. Кочик параллель: «Поэты-символисты много работали над усовершенствованием стихотворной техники. Сложный утонченный рисунок строф, где искусно переплетаются строки различной длины, ускорения и замедления в движении стиха, волнообразные колебания ритма, богатство его неуловимых оттенков, изысканные ритмические узоры, всевозможные мастерски использованные повторения, насыщенные глубоким смыслом цезуры, сплетения созвучий, кружево внутренних рифм, разнообразные переклички звуков, которым придавалось особое значение, — все это обогащало поэзию новыми выразительными качествами, и всему этому по сути своей были сродни те поиски исполненной внутренних токов художественной структуры, которые осуществлял в живописи Борисов-Мусатов».

Все было — закономерно! Так давно он выписывал для Елены Александровой построенные на аллитерациях бальмонтовские строки о черном «челне томления». И вот наступало время, когда Константин Бальмонт будет писать стихи, навеянные его картинами — хотя бы «Старый дом (прерывистые строки)» — по мотивам «Призраков». Посвятят стихи Мусатову и не столь знаменитые стихотворцы — Николай Поярков, Арсений Альвинг…

Всегда устремленный в будущее, сам о себе сказавший: «Мечты мои всегда впереди», — оказался Мусатов художником, «сыгравшим огромную роль в становлении русского символизма» (А. Русакова). Уникальность положения его в том, что он «по возрасту мог принадлежать к первому поколению символистов в русской живописи. Он чуть младше таких поэтов, как Мережковский, З. Гиппиус, Бальмонт… Однако Мусатов стоит на следующей ступени развития отечественного искусства». При этом его живописный мир основан не на теориях символизма как течения, а на реалиях, преображенных «символикой намеков». Поздние мысли Белого о соединении реализма, романтизма и символизма в одном произведении напоминают то, как объяснял Мусатов другу-композитору своего любимого врубелевского «Пана». Думая о символике Мусатова, невольно вспоминаешь Чехова с его более здоровой натурой, не любившего «декадентского» надрыва и стеснявшегося, как и Мусатов, мистических экстазов. Вспоминаешь мнение зрителей о «Чайке» и «Дяде Ване», переданное их автору Горьким: «Говорят, например, что это — „новый вид драматического искусства“, в котором реализм возвышается до одухотворенного… символа». Не случайно и Б. Асафьев (И. Глебов) напишет позже, что чеховское слово в «Чайке» звучит, как живопись Борисова-Мусатова…

Значение Мусатова для развития и грядущего расцвета живописного символизма тем больше, что не было у этого течения своих глубоких национальных корней. Врубель, Рерих, «мирискусники», Абрамцевская школа — тут и символизм «первой волны» и еще — «протосимволизм». По точному определению А. Русаковой, Мусатов оказался между старшими символистами в России, которые культивировали дух индивидуализма, декадентского эгоцентризма, и — младшими символистами в литературе и в живописи (ранний Павел Кузнецов и группа будущей «Голубой розы»), которые будут исповедовать уже идеи «соборного духа» и «космизма»… Поэтому-то для Андрея Белого — в самом начале его пути к утверждению всеединства мира, нового понимания Человека — Мусатов стал одним из «дорожных знаков».

Но в истории изобразительного искусства эту выпавшую на его долю задачу — перекинуть мост между двумя «эпохами символизма» — справедливо сравнивают с той ролью и тем положением, какое занимал в литературе более близкий по возрасту Мусатову человек, по сути — «открывший» Андрея Белого… Это он издал его первые книги, цепко ухватился за молодого автора, которого считал «самым интересным человеком в Москве». Это он, по одной версии, придумал даже псевдоним Бориса Бугаева. Именно он, скорее всего, и свел художника Борисова-Мусатова с Андреем Белым!..

Образу этого человека посвятит Белый несколько стихотворений, сначала — как высокочтимому патрону, затем — как сопернику. И назван там будет этот человек — «бледным оборотнем, духом». И еще — «упорным магом»…