Константин Шилов - Борисов-Мусатов

Берегом возвращался домой, вновь радостно думая о своей удаче: как в поисках на природе пейзажного мотива искал он места, где соединялись бы укромный уют и простор, так и в самом житейском мечталось, в идеале, совместить близость к Москве и сидение в каких-нибудь своих художнических «пенатах». Какое счастье, что уже второй месяц, с марта, они дышат деревенской волей и речным воздухом!

Попавшие в этот живописный уголок Калужской земли узнавали местную легенду, как плыл вверх по реке суровый воин, киевский князь Святослав. И так же сверкала Ока в 964 году. Но неведомы и дики были места, пока не завидел князь дымы людского жилья и на княжий вопрос с ладьи, что это за племя, прокричал ему берег: «То Русь! То Русь!» Так поначалу и запишется в историю городок — «Торусой».

Места заранее казались знакомы: о них рассказывали Сергей Васильевич и Софья Константиновна Ивановы, обитавшие одно время под Тарусой в Марфине, а главное, неподалеку, на том берегу Оки в своей усадебке жили Поленовы…

Да и сама мысль помочь Мусатову была, конечно, поленовско-цветаевская. Василий Дмитриевич был в курсе всех забот Цветаева, связанных и с музеем, и с его семьей: жена Ивана Владимировича была тяжело больна, лечилась за границей и жила там с детьми уже три года. Теперь, по возвращении в Россию, еще одну весну и лето им надо было прожить на юге, у моря. Поэтому дача, которую Цветаев много лет подряд снимал у города Тарусы, пустовала. А Мусатов — сочувственно переговаривались меж собой Поленов и его Наталья Васильевна — мало того, что писать летом должен и без денег сидит, так еще с ребенком маленьким в Москву переехал, а угла своего нет: ютится у друзей, и со здоровьем у него стало плохо. (Минувшей осенью попал Мусатов в московскую больницу, но уже не со старой болезнью, из-за которой врачи тоже давно настаивали на новой операции, — слег с почками. Еще одна напасть.) Так и привела судьба Виктора Эльпидифоровича на Оку.

Таруса с каждым днем все больше восхищала. Приехали сюда на грани зимы и весны, увидели серый деревянный городок с несколькими каменными купеческими особняками в центре, с населением в две тысячи человек, грязные улочки, сбегающие с берегового холма. Но вот, как и предсказывал Цветаев, лишь сошла на эти берега весна-красна, так и оказалось вместо Тарусы взаправдашнее «берендеево царство». Закрылась она вся белыми садами, и снизу, с реки, только и остались видны две тарусские приметы, каких не спрячешь: Никольский собор и Воскресенская горка с церковью. Холмистой кручей, обращенной к реке, своим уютом и даже этим заплеснувшим городок яблоневым лепестковым морем — напомнила Таруса водкинский Хвалынск, но здесь, в среднерусских широтах, было разлито в природе светлое и мягкое спокойствие…

Полторы версты надо идти от города — к южной его оконечности, где была цветаевская дача. Идти как раз через Воскресенскую горку и старое хлыстовское кладбище. Здесь, где на высоком откосе над Окой стояла скамья, Мусатов всегда присаживался надолго. Он сразу полюбил это место — еще в конце прошлого года, когда заехал в Тарусу и впервые осмотрел округу, куда предполагалось привезти семью на будущее лето. После, в письме одной из знакомых, он просил сфотографировать для него «восхитительную скамейку»…

Вот как вспомнит дом, в котором суждено было Мусатовым прожить более полугода, одна из дочерей профессора Цветаева — Анастасия:

«Простой серый дощатый дом под ржавой железной крышей. Лесенка с нижнего балкона сходит прямо в сирень… Старая скамья под огромной ивой еле видна — так густо кругом. В высоком плетне — калитка на дорогу. Если встать лицом к Оке, влево грядки, за ними — малина, смородина и крыжовник, за домом крокетная площадка.

Две террасы (одна над другой, столбиком)… Перед террасами — площадка меж четырех тополей… Внизу под дачей — пески, Ока, луг… Вся усадьба, некогда звавшаяся „Песочное“, часть когда-то большого имения…».

В жаркие летние дни дом был «сквозной» — все двери открывались во двор и в сад. А внутри дома оставался, конечно, весь цветаевский уют, вся обстановка.

И отчего бы не заглянуть туда, где так успокоительно дышалось, работалось Мусатову, где долго еще будет жить память об этом его дыхании, будут храниться какие-то его работы?

«Войдя в дом из сеней, выходивших во двор без ступеней, мы оказывались в столовой, высоко поднятой над садом, куда сходила крутая лестница… (наш дом стоял на отлогом скосе холма).

…Низок, глубок деревенский буфет у балконной двери… Рояль — коричневый… диван потерт…

Мы забредали в спальню, выходившую окнами в густую сирень и — под углом — на заросшую крокетную площадку. Вдруг оживала, блестя под стеклом, мамина бёклиновская „Вилла у моря“ — скалы, каменные ступени выбитой в них лесенки, сходящей к волнам, фигура женщины, рвущиеся в ветре хвойные ветви…» Господи, да это же никакая была не вилла — это же «Остров мертвых», репродукция знаменитой, популярной тогда картины Арнольда Бёклина, «законодателя мод» немецкого модерна, привнесшего в него мрачную романтику!.. И в этом доме, в этой же, наверное, спальне через год умрет мать Марины и Анастасии Цветаевых. В чудесном месте на Оке ветхие старухи мойры затянут в незримый, но тугой узелок (из тех, что не распутывают — только разрубают) нити жизни художника Борисова-Мусатова и цветаевской семьи…

Понятно, что и новые знакомые у Мусатовых были «цветаевские». По душе пришелся художнику земский врач Добротворский, женатый на двоюродной сестре жены Цветаева. На весь уезд славился Иван Зиновьевич самоотверженным служением людям. Часто гостили Мусатовы у Добротворских в центре Тарусы, на самом холме — в огромном деревянном доме, с такой же, как у цветаевской дачи, двухэтажной террасой на круглых столбиках, с изукрашенными веселой резьбой перилами, карнизами и наличниками: над каждым оконцем вырезаны коньки, похожие на пряничные, глядящие головами в разные стороны. Частенько и Добротворские подплывали на своей лодке к Песочному. Если не сразу шли чаевничать, то из-под крутого берега с серебристо-серыми осыпями раздавался крепко «окающий» голос: стоя в лодке, высокий синеглазый Иван Зиновьевич звал Мусатовых на прогулку по Оке.

И вновь с холстом и клеевыми красками для этюдов уходил Мусатов в майский лес. В зарослях орешника, бузины, бересклета раскатывался сочный, заливистый свист соловья: значит, мог он уже напиться росы с березового листа!.. Примета была верна. И новые наряды, что надели в то лето тарусские березки, на мусатовских этюдах «Березы в полдень», «Плакучая береза» так и останутся жить.

Майское настроение было безоблачным. Наконец-то! Пусть «Времена года» по вине «барыни»-заказчицы не воплотились во фреске, но зато первое признание: часть этих эскизов была куплена с выставки Третьяковской галереей. А на вторую победу, покрупнее, отозвались даже на родине — в той саратовской газете, которая два года назад называла его «претенциозной бездарностью». Теперь там писали: «Небезызвестный саратовской публике местный уроженец художник В. Э. Борисов-Мусатов продал меценату г. Гиршману за 4000 руб. две из своих картин „Водоем“ и „Гобелен“ (удостоенные Поленовской премии). Обе картины появятся… в парижском Салоне. Кроме того, несколько вещей молодого художника были выставлены в Париже в этом году и некоторые были проданы…».