Константин Шилов - Борисов-Мусатов

«Реквием»… Скорбная мелодия строгих линий и прозрачных акварельных тонов. На фоне парка и величественного дворца приостановилась на каменных плитах группа женщин в длинных светлых нарядах. Приостановилась и раздвинулась — и посредине осталась одинокая, отделившаяся от всех фигурка дамы в самом светлом, как бы просиявшем платье. Вглядевшись, легко узнать в нем платье, в котором Мусатов всегда изображал Надежду Юрьевну. Только теперь, по замечанию ее мужа, этот наряд «странно изменен и зацвел розами. Беспомощно повисла правая рука ее, в левой хранится таинственный альбом…»

Красивое лицо Надежды Юрьевны, обрамленное темными, скульптурно-тяжелыми локонами, опущено и глаза закрыты: она совсем отсоединилась от этого мира, но чувствует и знает все, что происходит вокруг. Торжественно-сияющий облик ее слит в одну гармонию с мощным, как бы «органным» звучанием идущей ввысь дворцовой архитектуры.

Слева и справа среди дам еще два образа Надежды Юрьевны. Это не «двойники» — это ее земные, живые изображения в разных душевных состояниях и в разном возрасте. Крайняя слева, она глядит прямо перед собой наивно-доверчивым взором юной девушки, и тот же наряд переливается на ней простой и естественной его расцветкой. В группе справа она стоит второй — как бы выросшая и похудевшая, со следами пережитых страданий, но все еще доверчиво шепчущая что-то молодой даме, слушающей ее с затаенно-недобрым любопытством. (Недаром удивлялся Мусатов в письмах к Надежде Юрьевне ее детской доверчивости.)

Изысканно-гармоничное построение композиции оказывается пронизано «токами» человеческих чувств, тончайшим психологическим рисунком. Две живые ипостаси образа Надежды Юрьевны, как два луча, собираются и вспыхивают белым сиянием в центральной, обобщенной фигуре. А вокруг почти все, за исключением единственной высокой женщины, в которой узнаются черты жены Мусатова Елены Владимировны, глядящей на Станюкович с нежной заботой, — все вокруг откровенно враждебны… Эта враждебность тоже переливается и нарастая идет по кругу, то выдавая себя в усмешливом взоре исподлобья, то в нескрываемой издевке пристального и ехидного взора, то в лице слушающей с устремленным вдаль взглядом и, наконец, в равнодушной высокой фигуре женщины, отвернувшейся и отходящей вправо.

Многое — с печалью и болью — надо было припомнить и осмыслить Мусатову в этой работе. И самая возвышенно-отвлеченная, полная символов и почти бесплотных женских фигур, она оказалась одной из самых связанных с конкретными людьми и переживаниями. В этом ее явное отличие от предыдущих мусатовских «шествий» и композиций. Так, говоря, что «Реквием» — совсем не групповой портрет, современный нам исследователь верно догадался: «…Все участники процессии наделены чертами реальных лиц, родственников и друзей художников…». И та, насмешливо слушающая Станюкович, «тоже, очевидно, портретное изображение совершенно определенного человека»… Имя этой женщины Мусатов, пожалуй, и называет в одном из черновиков своих писем. Но лучшим подтверждением этой догадки могут быть слова Мусатова, обращенные к Владимиру Константиновичу: «…Я был счастлив, что в эти последние дни я имел возможность спасти ее от прикосновения того пошлого мира, который ее убивал, почти заставил ее забыть об оскорблениях, которые ей нанесла ничтожная натура Н. П. и его присных… Я счастлив тем, что мы вдвоем имели право похоронить ее, это наше сокровище… Она была необыкновенная, и они, со своей обыденной пошлостью, не только не понимали и не ценили, они ее ненавидели… Она их простила за все, это ты можешь им передать…»

Любая деталь этой большой акварели полна таинственного смысла. Композиция разворачивается на фоне портика старинного дома-дворца, в котором друзья захотят увидеть зубриловский дом, встающий «в торжественном воспоминании». Но этот архитектурный мотив с его возносящими ритмами, в чем-то подобный архитектуре в веронезевских картинах, только перестроенный на скорбный, органный лад — скорее соединяет в себе общее «музыкальное» впечатление от разных усадебных ансамблей…

Слева же композиция замкнута срезанным изображением мраморной статуи с отбитой рукой. Изображением — предельно точным, которое можно сличить с сохранившейся фотографией этой скульптуры. Станюкович был прав, когда вспоминал, что видел ее в зубриловском парке: «Это символ и в то же время реальная статуя…».

«Таинственная» книжечка в руках Надежды Юрьевны… Вглядимся, это непременная деталь во всех ее изображениях, даже в прижизненных. С этой книжечкой она изображена на фоне гобелена с птицей. И на эскизе панно «Осенний вечер». И даже — на обложке «Весов»… Оказывается, Надежда Юрьевна писала стихи («гимны»), о чем знали только самые близкие люди. Закрытая книжечка — символ всегда сопутствующей Станюкович поэзии. Вот почему Мусатов записывал за ней. И Павел Кузнецов писал: «Ее отзывчивая душа всегда была вдохновенна… Она была истинный поэт».

Необычен синтез жизненного и символического, необычно и то, как работал Мусатов над «Реквиемом». Ранее он писал экспромтом, теперь же использовал для портрета Надежды Юрьевны рисунок сепией, видимо, сделанный с умершей (догадка о том, что если рисунок повернуть боком, то увидим натурную зарисовку, бесспорна). Он делал рисунки на кальке с прежних этюдов и долго компоновал одиночные фигурки.

Каждодневное воплощение этого замысла в течение двух месяцев будет для Мусатова актом творческой жизни и борьбы за утверждение того идеала духовной силы и чистоты, какой он видел в Надежде Юрьевне. («Она была чистоты необыкновенной», — писал он.) Все это отразилось в нежном колорите произведения, как отразился в нем и тот пейзаж, что окружал художника в осенней Тарусе, «в этом царстве сказочной акварели»: «Иногда мне кажется, что я на дне морском и что это не березы, а какие-то водоросли и кораллы…». Как в окружавшей его природе, так и в пейзаже «Реквиема» — «нет ни солнца, ни луны, одни туманы и перламутровые дали…».

О силе воздействия «Реквиема», о том, что он, как и другие работы Мусатова тарусской поры, мог довершить целый переворот в сознании, в восприятии искусства — свидетельствует письмо-размышление, через несколько лет присланное Станюковичу давним знакомцем — саратовским критиком Н. Д. Россовым, некогда просто бесившимся от вещей молодого Мусатова. (Заметим, кто и — кому писал: бывший идейно закаленный «народник» и верный адепт Н. Михайловского — бывшему воинствующему материалисту-радикалу!) «…Будучи в Москве, вглядывался в последние вещи Мусатова, в его „Реквием“… и понял вот что. Мусатов совсем перестал смотреть на мир. Ведь когда у вас проносятся в голове воображаемые картины… они тогда непременно без теней . Так, фантомы какие-то, что-то бледно-бледно окрашенное и намеки на цвет… „Реквием“ — это вызванный в памяти образ, это дух, это призрачная картина; попытка дать что-то совсем уж „бестелесное“. Мусатов смотрел только в себя и срисовывал то, что видит и как видел. Последовательно с его стороны и становится под таким углом понятно». А сам Станюкович, осмысляя все заново через годы, пойдет еще дальше и прямо скажет о своем друге: «Мне не приходится говорить, удался ли его синтез. Я всегда думал, что „Реквием“ — одно из чудес, одна из вершин искусства. В этом создании Мусатов поднялся на недосягаемую ступень религиозного искусства. Что же это, как не доведение собственной жизни до религии?..».