Константин Шилов - Борисов-Мусатов

Родился он в 1863-м, старше Мусатова был всего на семь лет, но другая юность, другой, более мрачный, выдался ему «рассвет»… 1880-е — пора «безвременья» в общественной и в художественной жизни. Для мальчика той поры Виктора Мусатова потом забрезжит «отрадное», для Коновалова на третьем десятке — не вырваться-таки, как ни бейся. Эпоха юности, какая бы ни была, — неповторима и кладет печать на всю твою внутреннюю жизнь. С годами это понимаешь все более отчетливо. В Коновалове одни будут видеть мрачного живописца, запоздалого эпигона передвижников, другие, напротив, только удачливого преподавателя, ловкого исполнителя казенных заказов. Человека, живущего на широкую ногу. Неизвестно, любил ли он поэзию, но был душою мягок, обладал живостью, энергией, даже выступал в любительских спектаклях по Чехову. А с годами под внешним благополучием — чины, ордена Анны и Станислава, почет, домашний покой — начнет разрастаться что-то тревожное и печальное…

Считался он сыном священника, но в бумагах послужных указано иное: «сын мастера живописного цеха…». Начиная с картины 1891 года — «Нашли» (крестьянин и крестьянка в морге у гроба сына, пропавшего в городе, куда он пошел на заработки), подхватит было Василий Васильевич тему оскудения и расслоения пореформенной деревни. Но не крестьянская доля его взволнует, а неотступные мрачные мысли о жизни и смерти человека, о смысле земного бытия. «С какой-то жуткой страстью, — вспомнит современник о Коновалове, — он писал больничные покои и морги с простертыми на столах трупами…»

Виктор, признаться, будет потом недоумевать заодно со многими: уж очень у «Василь Василича» пахнет натурализмом. Смотреть не хочется на этих лежащих «до вскрытия» мертвых молодых девушек! И газетчик однажды разъярился: «Странная привязанность у В. В. Коновалова к этим „дохленьким“ — „Уснули“, „Нашли“, „На больничном дворе“, „Лилия“ (здесь тоже мертвец) и, наконец, „Трупы“ — помилуйте, ведь это целое кладбище!.. Пора бы бросить удивлять публику дешевыми эффектами и перестать бить по нервам своими мрачными сюжетами». Голосом газетчика возопит раздосадованный обыватель, привыкший смотреть на искусство как на «десерт». Но только, как ни раскинь, никогда не писал он свои полотна в погоне за дешевым эффектом. Будет в них ноющая, неизбывная боль за человека, за проклятую неустроенность его жизни, будут свои затаенные разочарования. И опять же созвучно окажется мироощущение Коновалова тому печально-характерному для эпохи, что отозвалось в «кладбищенских» мотивах лирики Случевского. «В костюме светлом Коломбины лежала мертвая она…», «В пышном гробе меня разукрасили…». И особенно, пожалуй, характерно настроение, главная мысль пронзительно-жуткой «Камаринской»:

И будет этот вздох глубокий, всей грудью — за всеми коноваловскими кошмарами:

Но идут пока 80-е годы, вторая их половина. И не только ученик Мусатов, ничего-то не ведает о себе самом его первый учитель, никому (сказать бы такую дикость обожавшей его молодежи!) не кажется он «зловещим вороном». Жизнелюбец, гурман…

Василий Васильевич шутит, поправляя рисунок Альбицкого, смотрит с одобрением на Виктора, обычно молчащего целыми вечерами, но вслушивающегося во все споры. Милый человек Василий Васильевич, но «чужая душа — потемки»: может, и есть изначальная трещина какая в семейной жизни, может, живет за внешней жизнерадостностью и плохо скрытыми страстями некое религиозное чувство. Останутся от него несколько полотен с простыми сюжетами, рождающие непростые догадки.

Но не потому ли будут его помнить, что, не жалея сил и времени, с открытой, «теплой» душой он возится с этими юнцами и верит в них гораздо сильнее, чем в себя?

Примостившись в уютном уголке родительского дворика, Виктор старательно выписывал окружающие раскрытое окно густые, темно-зеленые заросли, высокие вьющиеся стебли. Рыжеватая, теплая по тону, земля — можно сделать один-два шага, но к самому подоконнику не подступиться! Как в ботаническом атласе, внимательно прослежены шестнадцатилетним художником формы плотных листьев, мелкий дробный узор буйно взметнувшихся по стене побегов. Понизу белые, выше крупные розовые цветы, наиболее яркие пятна — свесившиеся темно-алые «колокольчики» фуксии. Белые рамы окна, белеют развернутые прозрачные занавески. Что-то бесхитростно-голландское, трогательное увидят позже в этом потемневшей этюде: от «малых голландцев» (Виктор насмотрелся их в музее), может, что и было, но еще более — просто от мамы. От вышивок гладью, от кружев, от доброго, неспешного ее рукоделия.

Не предвещает этот пейзаж будущего мастера, но в нем уже главное, без чего Мусатова не будет: он писался с затаенным дыханием. В нем попытка понять орнаментальную и многообразную красоту обступающей, обычной природы. Есть даже мотив «отражения» — как робкое предвестие того, что будет найдено в зрелости: в чисто вымытом верхнем стекле распахнутого окна — отражение росшего во дворе пирамидального тополя. И в темной прохладной глубине комнаты есть что-то таинственно-зовущее.

От последних его прожитых с родителями лет больше всего сохранилось рисунков с натуры. С одного листа глядит из-под полуопущенных век померкший взором Эльпидифор Борисович. Большая, почти совсем облысевшая голова, остатки волос свисают на висках жидкими прядями. Яркий свет выявил морщины, тени на переносице, лоб бугрится глубокими складками. Отрешенность, кроткая замкнутость, «ушибленность» — во всем облике. Тяжелое и правдивое впечатление.

Болезнь развивалась — приходилось надолго помещать отца в больницу для душевнобольных. На время же такого смиренно-подавленного состояния забирали его домой. Вот он сидит на краешке постели, босоногий, в белой рубахе навыпуск, глядя под ноги. Широкая, круглая голова обрита наголо, разрослась по широким скулам редкая кустистая борода, глаза прижмурены — совсем похож стал Эльпидифор на мурзу татарского. А рядом — на соседнем листе — маленькая Лена, озорная, улыбающаяся — с кошкой. Зарисован и лежащий на диване отец — в белье, под свесившимся покрывалом, положив руки под голову, скосил взор на рисующего сына.

Можно благодаря тщательным наброскам осмотреть многие уголки мусатовского дома и двора: бочка с обручем, куры в хлеву, кошка и котята, зеркало в тяжелой овальной раме, уголок божницы — как тут выразительна игра света и теней: потолок и стены освещены слабым огнем лампадки, выросла огромная черная тень от киота, золотисто-дрожащее мерцание оклада и черный силуэт фикуса в кадке. Художественная отделка деталей Виктору нравилась, а вот жанровые сценки не удавались: рисунок подводил — линии дрожат, фигурки чуть ли не карикатурны, с нарушением пропорций. Скажем, увиденный вплотную настил деревянного моста: тут, как и в рисунке гипсовой маски, он чувствовал себя уверенно! Тут вся фактура дерева, старого, в трещинах, в паутине годовых колец на спиле. Переданы карандашом тени, расщелины, наросты мха и слизи, покрывающие бревно. И совсем иное дело — серия рисунков на тему «Уроки» (урок на дому — учитель и ученица, урок портнихи, урок пастушеской игры на свирели, «автобиографический» набросок — Виктор и Федор Корнеев под руководством Ананьева готовятся к поступлению в академию…).