Константин Шилов - Борисов-Мусатов

Художник Сергей Васильевич Иванов, вовсе не похожий на «артиста»-художника, обличьем напоминал учителя или земского врача. Прост и строг. Лицо худое, с бородкой и усами, за круглыми очками — изучающий, исподлобный взор. А лоб — как наклонит голову — словно надвое разделен: так развиты лобные доли, да еще чело в рытвинах от крепких постоянных дум. За суровую внешность и родня прозвала его «хмуругим», но зато как хорошо осветится вдруг его лицо мягкой, как бы стеснительной улыбкой. И в живописи своей он — жанрист, и сердце его в самой гуще народной, тут он и тему уже нашел, свое — незаемное, «ивановское». Очень дорожил Коновалов общением с Сергеем Васильевичем!

Так случилось, что и для Иванова Саратов стал дорогим причалом: сам москвич, два года назад женился он на молодой художнице, ученице Училища живописи Софье Константиновне Киндяковой — из известного саратовского семейства. Начиная с картины «На новое место. Русь идет» — с мучительным интересом отражал Иванов драму крестьян-переселенцев. Саратов оказался одним из главнейших перепутий, где она развертывалась. Летом прошлого, 1891-го Сергей Васильевич, уже человек «тертый», сам прошедший с переселенцами десятки верст, деливший с ними нужду, грязь, пекло дорог, был потрясен тем, что увидел на Волге у Саратова: он опишет в дневнике костры, полуголых детишек, изможденных от голода, затравленно озирающихся баб и мужиков, со страхом глядящих на громадные пароходы. Здесь, в Саратове, и в уездном Аткарске, в тюрьме и в остроге изучал Иванов жизнь арестантов и каторжников для своей картины «Этап». В нынешнем же, 1892-м, это полотно вызовет целый скандал среди передвижников: «старшие» из них поднимутся против Иванова — представителя молодого передвижнического поколения. Только шесть человек, среди них и корифеи — Ярошенко, Ге, Поленов — заступятся за него.

В Саратов пришла весна, и жившие на «мусатовской» улице Вольской и по соседству с Коноваловыми супруги Ивановы частенько прогуливались до волжского берега — к конторе пароходства Зевеке. «Кругом уже кипит оживление, народ, огни, свистки пароходов, Волга разливается… Здесь уже начинаются жары…» — рассказывала Софья Константиновна. Закрутит скоро по улицам столбами сыпучая пыль — начнется, как старики называют, «дожжик саратовский». А пока дни были хороши и особенно — теплые, лунные ночи, когда можно часами сидеть у реки на бревнах, пахнущих смолистой свежестью. Приехал Щербиновский — поведал Иванову о разных новостях. Объявился Альбицкий: втроем — с ним и Коноваловым — ездили на лодке. С начала апреля Иванов начал «приохочивать» комнатного человека Василия Васильевича к волжскому раздолью. «Вчера пошли на Волгу с Коноваловым, — удивлялся он, — это, оказывается, такой субъект, что, проживя 10 лет в Саратове, не был ни разу на пристани, и когда мы пришли и залезли в опрокинутую лодку, откуда думали писать, он боялся, что нас прогонят. Написать ничего не удалось — был такой ветер…». А после переплывали и на другой берег Волги, и на островах уединялись, ища мотивы для этюдов.

И много говорили о том, что болело у обоих, — ведь ясно, что давно в передвижничестве раскол, закоснели, оглохли «старики» ко всему свежему, а искусство сейчас на новом повороте — на волжском ветру эти мысли налетали особенно сильно. Вернувшись из одной такой поездки, Сергей Васильевич записал в дневнике: «Не „что писать“, а „как писать“ — вот вопрос, который представляется мне главным из всех тех вопросов, какие предъявляет наша братия. Это я по поводу разговоров с Коноваловым…». В один из приездов Виктора Мусатова на каникулы и познакомил его первый учитель с художником С. В. Ивановым.

Но у Виктора была на ту пору своя Волга!.. Он стоял лицом к ней на высоком холме, спиной — к маленькой станции Князевка, где одно время служил дядя Матвей, рядом, вправо — гора Увек. Не времена Золотой Орды интересовали его на этих руинах, помнивших татарских ханов и завоевателя Тимура, путешественников Николо Поло и Ибн-Баттуту. И не «великий Итиль» дышал в лицо необъятной своей прохладой. Книг о других временах начитался Виктор и с волнением слушал легенды, что под гору Увек заходил сам Стенька Разин, а вверх по течению есть «Пристанное», где приставали легкие струги казачьей вольницы. На такую ширь открывается Волга с Увека, какой и нет нигде больше у Саратова! Тут и у сосланного сюда историка Костомарова дух захватывало от всего сразу: от высоты, от удалой шири, от глубин истории. Справа — огромная масса поднятой, вздыбленной земли. А глянешь вперед — Волга словно разжимает что-то в груди, распахивает взор и такой ударит свежестью, будто ты сам «вышиб дно и вышел вон»! На несвершенное поднимает тебя сверкающее могучее раздолье!.. Недаром в Саратове вдохновится Костомаров на исследование о Разине, а другой историк, Мордовцев, — о «понизовой вольнице». И живописная смелость, дерзость «тихого» Мусатова, удивлявшие потом его друзей, обязаны вот этим волжским панорамам.

Как будто и Увек узнается на мусатовском рисунке пером, названном «На Волге. Ушкуйники». Все — в движении, все — «ветровое»: бегут облака, наполнены паруса подплывающих к заливу под крутой горой корабликов с волжскими удальцами.

Ездили с маленькой Леной в Хмелевку (скоро Виктор и картину «Пугачевцы» задумает), а оттуда дядя Моисей вез их и вдоль Волги, и меж бескрайних полей на телеге в ворохах свежего сена. Вечерело, всходила луна — серебристая рябь шла по черной реке. «Прячься! Сейчас нападут волжские разбойники!» — пугал Виктор сестренку, поспешно нырявшую в сено. Только казачество и былинные сюжеты были у него на уме.

Романтическое обращение к Волге — во множестве летних зарисовок 1892–1893 годов: «Две лодочки на реке» в пору разлива, «Тонущий пароход», «Лодки у берега», «Волга у Саратова», «Вид Саратова с Зеленого острова во время мглы»… И тут же — «лунные» пейзажи: то полная луна, то серп месяца — над рекой, над улицами города, над плац-парадным двориком. Читал он на каникулах газеты саратовские, где постоянно хвалили пейзажи Гектора Баракки: «„Лунная ночь на Волге“ — ночная летняя тишь, синее небо, слегка подернутое облачками… Замечательный лунный эффект»; «Волга. Весенний разлив», где передано отражение правого берега в светлой поверхности реки, «на полотне ни одного „кричащего“ тона, все тихо, спокойно, ровно». В пейзажах Баракки видели красоту рисунка, поэтическую одухотворенность природы, чувство меры и особенно — «натуральность воздушной перспективы…». Жители города были в восторге и от огромного занавеса-панно «Ночь над Волгой», написанного для летнего театра Очкина. В 1891 году Баракки написал множество волжских пейзажей, с мотивами которых, оказывается, созвучно все, что увлекло в летние приезды Виктора Мусатова. Светло-поэтический, «возвышенный» взгляд на природу в тот период сближал его с Баракки больше, чем с мучительными исканиями Коновалова и Иванова.