Константин Шилов - Борисов-Мусатов

Конечно, и домашний быт опять в рисунках Виктора. Один рисунок интересен: сидящая в беседке Евдокия Гавриловна — в тени разросшегося дикого винограда. Рядом запись: «Сумерки. В беседке мать сидит, задумавшись. В сумраке дымится горящая папироса. Это самая светлая точка…» (Мать сидит, возможно, с сыном.) «Затем наиболее светлое — вверху небо. Два пятна — белое, синеватое. Платье и кофта. На столе самовар, уже потухший. Стакан, полный чая…» Было что обсудить матери с Виктором: пришлось ей принимать трудные житейские решения. Отец в больнице, а во дворе строительство идет полным ходом. Запах свежей стружки, выдержанных — до звона — тесаных сосновых досок (Виктор зарисовывал и плотников, отдыхающих на недостеленном еще полу). На отцовы сбережения мать рискнула осуществить то, что не успел Эльпидифор Борисович: построить дворовый флигель. В следующие приезды Виктор будет уже его обживать. Самую большую и светлую комнату: три окна на юг, одно на восток, а под окнами сад и небольшая веранда — отдадут ему под мастерскую. В других трех комнатах будут жить мать с сестрами, а одно время и «беспризорный» дядя Емельян, сходиться можно в крошечной столовой. А главное, на скопленные деньги надстроила мать вторым этажом старый мусатовский дом, с фасада кирпичом его обложили. Теперь можно было сдавать квартирантам, сами же они и во флигеле прекрасно устроились. Зато Вите средства будут на дальнейшее его учение!..

Хозяйственная активность Евдокии Гавриловны вызвала новую волну толков и пересудов, нет-нет, вроде бы за делом, забегали полюбопытствовать соседки, бросить взгляды на новый «флигер», на надстройку, разузнать новости об Авдотьином сыне и непременно, даже посмотрев его «картинки», в который раз спросить: а не лучше ли ему быть «как все», бросить свои затеи?.. Была в давнем шахматовском меду для Мусатовых своя «ложка дегтя» — зависть и наговорные слухи. (Дошептались, понятное дело, и до того, что не просто так от дома в столицы оторвался сын этот горбатенький — не иначе как «шахматенок»…) На скрытое недоброжелательство отдельных родичей, а также на презираемые им обывательские толки Виктор ответит потом тем, что замкнется и оградит себя в Саратове от общения со всей округой.

«Бунтарский дух», привозимый с Волги и по-прежнему смиряемый при Чистякове, — прорывался на волю в натурном классе, куда Виктора перевели весной 1892-го. Тут — в колористической своей удали — он действительно будто плыл на стремительном и легком «казачьем» струге. «Помню, например, в дежурство Василия Петровича Верещагина, — расскажет Кардовский, — Мусатов, рисуя натурщика в первые сеансы этюда, делал контур на холсте акварелью и при этом почему-то в одном месте синий, в другом красный, в третьем зеленый…» На недоуменный вопрос преподавателя «Мусатов, сидя на своем табурете… басом отвечает: „Мне так нравится“. Ответ с вызовом профессору, которому не доверяют. Верещагин, не сказав ни слова, уходит…».

Но по-иному смотрели на мусатовские работы соученики, да и Чистякову нравилась свежесть, звучность его этюдов. Один из них напомнит Лушникову ночной пейзаж Сурикова с фальконетовским монументом Петра I. Только у Мусатова был изображен в зимнюю лунную ночь силуэт Академии художеств, а на первом плане, на фоне зеленоватого снега, горел газовый фонарь. «Как-то у меня на квартире, — еще вспомнит Лушников, — Мусатов написал эскиз, изображающий каменную сидящую фигуру, отдаленно напоминающую врубелевского Демона… Нас, всех его товарищей, этот эскиз буквально поразил изысканной тонкостью колорита и высоким мастерством. По гамме бледно-фиолетовых, голубых, зеленых и серых тонов эскиз несомненно перекликался с Врубелем, но в то же время в нем уже звучали и чисто „мусатовские“ цветовые лады…»

У Лушникова же произошла встреча учеников академии с художником Николаем Николаевичем Ге. Темным мартовским вечером 1893 года, словно заговорщики, поодиночке пробирались они черным тоннелем в подвальном этаже дома. Пришло никак не меньше тридцати человек. За десятками голов в густом папиросном дыму увидели лысину и бородатое лицо, знакомое по фотокарточкам. Вдохновенно — почти до рассвета — рассказывал Ге о собственной протекшей молодости, о тогдашней академии. Виктору запомнилось, что Ге советовал держаться сейчас в искусстве «московского духа» — более живописного и свободного, а «мертвую» академию ругал на чем свет стоит.

Изъеденный теплой сырью лед шел по Неве — совсем черной в сумерках. Отражался в ней розовато светящийся низ Петропавловки, а верх ее тонул в тумане. Светились огоньки бастионных куртин. Неприятный жалобный писк чаек. У ног — ступени, залитые водой, за спиной — ночные громады соборов, позеленевшие бронзовые люди этого города.

Давно, еще в первый приезд, с такой отрадой увидел Виктор эти геометрически четкие контуры и плавность ритмов: опоясывающие стрелку Васильевского острова гранитные парапеты, каменные шары на каменных кубах, овалы подстриженных деревьев. Богатство серого камня, красного гранита, зеленого мха… Этот «Северный Рим». Эту бедную и величавую мощь столетий.

Вдоль каналов — облупленные стены, одни горчичного цвета, другие — красно-рыжей охры, потемневшие от мóкроти, а лишь посыплет снежок — и тут «налаживается» своя, особая гармония. Памятник фельдмаршалу в серебряной фольге инея. Полы распахнутой шинели и лицо оттаяли — черные, блестят…

Снег набухает тяжелой влагой. Воздух пахнет сыростью и угольной гарью: от нее даже першит в горле. Давит эта сырость, словно берет сердце в кулак и сжимает его. И вдруг — пронзает и течет огнем по спине другая, острая — сквозь все тело идущая боль, знакомая с детства.

Перетерпеть пришлось неимоверную муку. Операция на позвоночнике. Врачи велели немедля распрощаться с Петербургом. Видит Бог, как он любит Москву, но в училище не хотелось возвращаться.

7 сентября 1893 года написано заявление в училищный совет о том, что из-за болезни он запаздывает к началу классных занятий. Подписано заявление так: «Борисов-Мусатов».

Изначального и нарочитого поиска «благородного» созвучия в появлении двойной фамилии не было. Виктор объяснял близкому другу, что так получилось в житейской суете: не столько он сам, сколько само это имя нашло его. Давно при получении отцом и сыном ценных почтовых отправлений начались из-за писарских формул осложнения: отца именовали «Эльпидифор Борисов Мусатов», затем начали пояснять: «Борисов, он же Мусатов». Вторая фамилия как бы родилась из дедова имени. И даже не в 1891 году, как считалось, впервые встречается в бумагах двойная фамилия Виктора! То ли на слуху у саратовцев была часто газетами поминаемая фамилия домовладельца Борисова-Морозова, то ли отчество Виктора казалось громоздко. Но, например, уже на копии свидетельства об учебе в реальном училище, выданной весной 1889 года, стоит: «Виктору Борисову Мусатову».