Константин Шилов - Борисов-Мусатов

А вслед за полднем чувствуется в воздухе незаметный переход — меркнет сияние, и надо не проглядеть, как поползут, удлиняясь, тени и в дальней дали — в неомраченной столь недавно синеве, вея свежестью, начнет расти какая-то дымка. И тогда он опять брал в руки кисть, стремясь как мог передать свои впечатления, чтобы вышло цельно, чтобы в оттенках цвета были все оттенки его чувств.

Правда, он должен был ограничить себя, по видимости, малым… Например, небольшим клочком огорода за домом, в самом дальнем углу сада, засаженным рядами капусты и замкнутым зарослями ветел. Куда какой «пустяк», и Груня все дивилась, что это он капустой восхищается: квасить, солить ее, но чтобы картину с нее писать!.. Он же, глядя издали на капустные грядки, не мог надивиться тому, как богат их цвет — именно в такой вот пасмурный день, когда солнце прикрыто войлочно-серыми тучками, а неяркое небо — в белесых разводах… Подойдя, он присел над грядками на корточки, совсем как в детстве, потрогал большие головы кочанов, похрустывающие, сверху разлапые, с пружинящими листьями-створками. Матовый, дымчато-голубой налет, пятнаешь его — под ним темная зелень в крепких, ветвистых светло-зеленых прожилках. Встанешь и отойдешь снова подальше, к самому краю посадок, — все сливается в малахит под сизой изморозью. Похоже немного, что надышали на холодное стекло. Ровный, сизоватый тон, в тенях даже лиловый. И как красиво сочетается цвет этот с зеленью травы, с хмурой темной зеленью кустарников и ветел…

Виктор смотрел, покусывая губы. Россинский пересел подальше: в маленьком холсте была ошеломляющая смелость. Но эта смелость, дерзость даже, — не в броской яркости или резкой грубости, а, напротив, в уверенно-мягкой согласованности всех тонов и оттенков. Мотив будто нарочито-простой, а решен так живописно и так сложно! Духу нет школярского: никаких предписанных академических переходов от одного плана к другому, никакой «световоздушной перспективы» — всей этой рецептуры, заставляющей писать одной и той же разжиженной краской. Композиция фрагментарна, а как все цельно! И потому нет холодной иллюзии перспективы, что все цветом построено. Все, по сути, — на разработке одного зеленого: изумрудная зелень — трава, кобальт зеленый светлый — там, где второй план с капустой, окись хрома — дальние массы зелени, и не в чистом виде цвета, а добавлено в них разбелки — вот и засветилось, тускло засеребрилось на свету это синевато-зеленое царство. А на втором плане более глухой тон зарослей. И вот уже полное ощущение прохладно-сумрачной глубины.

Конечно, для иных, может быть, ужасно непривычно, что при всей живописной силе краски такие неяркие, пасмурные и палитра все же вроде как бедновата. Что-то такое, не скрывая своего восхищения, проговаривает Россинский. И тут глаза этого занятного Мусатова вспыхивают. Перестав теребить светлый ершик надо лбом, он вдруг, с завидным проворством крутанувшись на стуле, хватает со стола одну из толстых книг, как оказалось, исписанных его же рукой, и торопливо начинает читать:

«…Но взамен силы красок Милле дает гармонию: его глаз очень верен при тонировке немного сухой и тусклой… Лучше всего он дает воздух… Переходы тонов так верны, что дают полную иллюзию верст и километров… Пусть сравнят Милле с этой точки зрения с нашими современными японцами живописи, даже с лучшими из них, например, Бастьеном-Лепажем — тогда поймут, что я хочу сказать…»

— Это Биго. О современных французских художниках, — пояснил, радостно улыбаясь, Виктор. — Я из него добрый десяток страниц выписал.

Увлекшись, Виктор продолжал зачитывать те места своих выписок, какие сам перечитывал не раз и потому отчеркнул красным карандашом на полях альбома. Вот Милле, великий француз, вроде ушедший от «мира тревог и битв», боявшийся даже прослыть «социалистом», упорно твердивший, что он «крестьянин и ничего больше как крестьянин». Милле — с его «вечерней молитвой» — «Анжелюс»! (Виктор вслед за выписками старательно зарисовал удивительную картину французского мастера: две человеческие фигуры, склонившие головы в лучах заката, на поле, где тяжко добывают они свой хлеб насущный и где застал их, наплывая издали колокольным звоном, светло-печальный час слияния их смертного, грубого и горького удела с поэзией вечности…) Вот она — «душа артиста», будь он трижды крестьянин или кем бы он ни был, и только такой настоящей тропой мечтается Виктору идти вперед, делая жизнь искусством: «Твердая воля и преследование главной идеи»… «Одинаковая задуманность картин…» Природа на холстах, которая «всегда согласованна и гармонирует с человеческой сценой»…

В каждом из таких отчеркнутых мест есть мысли настолько важные, что внутренним светом на годы вперед осветят его, мусатовский, путь. О необходимости, создавая произведение, прежде всего найти «основную ноту», и, найдя эту ноту, все свое внимание сосредоточить только на ней. О том, что Милле стремился создавать типы, идеалы лиц, которые были более истинны, чем отдельный индивидуум. И, выбирая, сокращая, упрощая — он давал характер и идею рельефнее, «идеальнее». Вот почему Франсуа Милле был великий поэт.

Да, еще одно, очень важное — о необходимости «отхода» от натуры после ее изучения! Милле, «удалившись в деревню… каждый день долго гулял, не переставая наблюдать природу, небо, людей… Но когда наступал для него час композиции исполнения — он сохранял для себя полную свободу. Основная нота… — вот что оставалось у него в глубине души для созерцания… Его мир прекрасен, потому что в нем есть душа, потому что артист вложил туда свою душу. А в сущности, не это ли самое величайшее достоинство художественного произведения…»

Он читает — обрадованный, наконец-то, такому понимающему его и такому милому товарищу. И, слушая, Россинский не сводит глаз с полотен, на которых сумеречно темнеет и серебрится огородная зелень, светит волжское полуденное солнце, растет и растет вечерняя дымка далей.

А все-таки в Москве тепло: тепло — от дыхания на морозе людского муравейника Мясницкой, вьющегося черной извилистой лентой, — средь размножившихся в округе новехоньких красно-кирпичных домов с теремными кокошниками да полукруглыми закомарами — под вывесками акционерных обществ и фирм Кузнецовых и Перловых, Гужонов и Тильмансов, под пестрыми рекламами модных магазинов с их «щепетильным» товаром и парфюмерией от Феррея и Брокара, из дверей которых среди запахов изысканных «Амариллиса» и «Царского виолета» уже повеяло ароматом духов под названием «Конец века», тепло — когда бежишь впотьмах, в метельном свисте, по Кривоколенному и прочим кривым и тычущимся в тупики переулкам, подняв воротник пальто и не чувствуя одеревеневшими ногами мостовой: еще теплее — в залах бесплатной читальни, ближней к училищу, и в гулких высоких классах, пьяняще пахнущих красками и лаком; совсем тепло в комнатушке меблированных номеров, где от холода можно надевать рукавицы, где скрипят рассохшиеся немытые полы, где, посвистывая, поет самовар и ты окружен кольцом хорошо слушающих, горячо говорящих друзей и молчащих подруг, у которых говорят лишь глаза, поблескивая в полумраке, и среди которых есть одна… замечательная, да, кажется, замечательнее всех, и необычайно тепло становится в Москве — тепло на душе!..