Константин Шилов - Борисов-Мусатов

— А меня задержали! — весело пожаловался он. — Ведь вот люди: кажись, надо бы гнать, а они — «посиди да обожди!». Вот и припозднился… Ну, думаю, мои-то теперь, чай, ругают!..

Он отказался от приготовленного для него красного угла, но его уговорили. И теперь его апостольская фигура в обмятом сюртучке и серой холщовой рубахе, а особенно профиль: борода, тонкий, с горбинкой, нос и развеянные словно ветром серебряные волосы вокруг головы — красиво, как на полотнах старых мастеров, проступали на фоне темного окна, подсвеченные снизу лимонно-золотым огнем лампы.

Несмотря на то что Ге действительно заждались, несмотря на всю его дружелюбную легкость, собравшиеся растерялись и примолкли. А более всех — хозяйка. Как ни старалась Сашко выдержать свою роль, робость, не примечавшаяся за ней ранее, совсем ею овладела — особенно когда Ге обратился к ней с просьбой налить ему из самоварчика. Стакан дрожал и выскальзывал из тонких пальцев, и Ге внимательно посмотрел на девушку. Поняв ее состояние, он, получив наконец чай, опять протянул к ней руку: «Ну, прекрасная барышня, вторая к вам просьба: хлеба!..» Приметив улыбки, видимо, означавшие, что «маэстро совсем не промах», Ге кратко и решительно заявил: «Долг художника — ценить прекрасное!» И тут же все — а Виктор с непонятно-смутным ощущением, словно внутри, покалывая, тает какая-то льдинка — заново посмотрели на свою Сашко.

И впрямь Елена Александрова была сейчас хороша. Она потерянно стояла, склонив пунцовое от смущения юное лицо с ясной чистотой линий, с тонкими бровями над миндалевидным разрезом опущенных глаз. Вообще обычным представлениям о красоте она не отвечала, к тому же была худа и длиннонога, и вечно изобретала с Игумновой всякие недорогие, но экстравагантные наряды, в которые драпировалась. Но уж очень мила она была в эту минуту — со своими слегка вьющимися темно-каштановыми волосами, в шелковой блузке, заколотой черной брошью, в черной юбке, узко стянувшей талию — мила по-своему: сочетанием обычной угловатости и необычного смущения. Тут же Ге похвалил и библейскую внешность Глаголевой — похвалил опять же художнически, с прицелом портретиста. И неожиданно — для затравки беседы — начал подробно расписывать пышную «нелепость» встреченной им у церкви процессии. Гость рассказывал весело и добился своего: аудитория оживилась. Только некоторые из пришедших со стороны встретили рассказ холодным молчанием. Больше всех хмурилась сидевшая как-то сгорбившись, сбоку высокая простоволосая женщина с крестьянским лицом. Свободная прическа и большой открытый лоб контрастировали с угрюмым, темным огнем глаз, с жестко сомкнутыми губами и волевым подбородком. Нервно сцепив большие кисти рук на остром колене, она сидела особняком от «субботниц». Те начали тревожно посматривать на нее со своего дивана. Она была старше возрастом, и ее не то чтобы не любили — пожалуй, и уважали: при всей нелюдимости иная скупая ее фраза, такая же грубовато-необычная, как и она сама, могла с силой пробудить чужую мысль. Но уважали, не сближаясь: рядом с такой особой, будто и не считавшей себя женщиной, они сами себе казались просто резвыми «барышнями». Так и теперь: с ее приходом от угла, где она села, повеяло тяжестью, словно внесли и поставили безмолвно-недвижную глыбу, целиком тесанную из строгого серого камня. Ожидая Ге, особа эта не вмешивалась в разговоры, лишь хмуро и как-то неестественно улыбаясь попросила позволения закурить.

Опасения «субботниц» быстро оправдались. Скульпторша, как будто чувствуя, чем и как лучше уязвить этого восторженного старика, вдруг спросила его о Васнецове. И Ге привскочил, всплеснув руками. Растерянно и огорченно обвел глазами всех — и неудержимым горячим потоком понеслись его тирады о васнецовской религиозной живописи. С мрачным задором блеснув глазами, скульпторша призвала Ге признать свои взгляды пристрастными. Николай Николаевич начал язвительно благодарить «милую барышню». Она опять пыталась заговорить, но ее одернули, и Виктору на его вопрос шепнули фамилию спорщицы: «Голубкина…»

Желая отвлечь Ге, кто-то спросил, не отрицает ли он тогда вообще символическое искусство. «Я не отрицаю никакого искусства, — был ответ. — Только, надо признаться, мы не символы едим с вами — нам хлеба подай! Вы вот поставили к чаю небось не символы, а сухари с булками… Так как же для житейского-то обихода, для душевных наших потребностей — вместо существенного кормить всякими пустяками?.. Не в символах суть — в самой жизни. „Любите друг друга“ — вот истина! А все эти символы и эмблемы — балласт… Я и сам путался в дебрях этих хитросплетений и даже чуть было не запутался при создании последней картины, но вовремя поддержал меня Лев Николаевич и заставил одуматься».

Тут же прошелся Ге по «церковному направлению» вообще. И вновь возмущенная Голубкина в сильном волнении перебила его: «Ну, зачем вы такой? Зачем? Все это — только фразы, слова… Вам бы только смеяться и издеваться…»

Разговор становился все острее, и Сашко почти пришла в отчаяние. Ге даже снял абажур с лампы, чтобы лучше разглядеть свою противницу, но та отстранялась от света и отказалась подойти к столу. «Да что ж это вы бежите от меня, великого грешника? — шутил Ге. — Нет, нет, мы разно думаем с вами, ни к чему это!..» «Ну-с тогда…» — многозначительно начал Николай Николаевич. «Ага, — азартно мелькнуло у Виктора, — вот, вот сейчас…» И действительно, следом — вихрем пронеслась целая антипроповедь обо всей истории языческой и христианской обрядовости. Мелькали, крутясь огненными колесами, Карфагены и Перуны, богиня Мелитта, древние жрецы и католики-иезуиты, Мекка и Кааба, русский раскол и «священные» войны, тайная история Вселенских соборов и — раздор и кровь, кровь и раздор!.. Скульпторша пыталась поначалу перебить, но озлившаяся наконец Сашко даже шикнула: «Да полно, перестаньте! Чего пристали?» И вскоре все уже как зачарованные слушали, пораженные сцеплением фактов и мыслей — о всеобщей истории и религиозном движении народов, о том, как и из чего слагалась умственная жизнь, просвещение и гуманность — словно широко колышущийся океан вбирал на их глазах многие реки и ручьи… И вот засверкала перед ними неоглядная величественная ширь этого океана, и океан этот был — Будущее Человечества. Притихшие, смотрели они туда — на огненную черту горизонта… «Все фетиши будут уничтожены. И после окончательного международного примирения и гибели всего „идольского цикла“ наступит на Земле великая эра благоденствия и истинно человеческой жизни», — закончил старый мастер.

В наступившей полной тишине сидели не двигаясь… И вдруг — твердый голос Голубкиной: «А живопись ваша мне все равно не нравится!» Ге устало улыбнулся: «Ну что ж поделаешь?.. Мне не суждено ваше расположение…»