Константин Шилов - Борисов-Мусатов

И вот этот оттопыренный карман, эту прореху — фартук деревенского увальня, разрезанный надвое и привязанный к ногам тесемками, разбитые башмаки, это ковыряние под ногтями Мусатов считает поэзией?.. Поторчав за его спиной, Картыков уходил в соседний зал галереи, где были и другие французы, тоже подаренные два года назад Москве Сергеем Михайловичем Третьяковым — вкупе с грандиозным «русским» собранием его брата…

Но Виктор задумчиво «выхаживал» — примерно в четыре своих бодрых шажка — бастьеновский холст в длину. И снова, подходя вплотную, всматривался в любимую работу. Когда он увидел ее в первый раз, то на миг почудилось, что заглянул вечерней порой во двор своего саратовского дома. Так выписаны в правом углу сизая листва в траве с оранжевыми цветками настурций и у забора светлые упругие стебли виноградника с большими листьями — даже как-то похоже на мальчишеское его «Окно», написанное на родительском Плац-параде. Теперь он еще глубже прозревал в картине это «свое»: и тихую, но смелую гармонию всей «пестряди», что так реальна, и то, как написан фон: неяркая изумрудная зелень, за забором — сине-лиловая. Такая воздушность близка, пожалуй, и Клоду Моне, как он его себе представляет. Но главные герои картины! Отвернулась от парня девушка с двумя косичками. Чуть розовеет ее платок на досках ограды. Как сближены — в одной «вечереющей» тональности — ее серая кофта с сиреневатыми рефлексами, его светлая рубаха и небо в легких тучках, как будто после дождя. И этот просвет неба — слева над ними…

Всегда упорно пытаясь остановить, запечатлеть все, что случается в судьбе, сжать впечатления в лаконичную формулу — рисунка ли, слова ли, — Виктор после первой задушевной встречи с этой картиной, не сильно заботясь о складе и ладе, зарифмовал в раздумье:

И тут попутно не вглядеться ли пристальнее в некоторые моменты развития личности художника Мусатова? Иной тогда предстанет та же брянчаниновская компания — кружок, собравшийся вокруг вологодского помещика — гурмана и эстета. Ведь, пожалуй, и Михаил Картыков не случайно издаст позднее свои фольклорные сборники именно в Вологде.

Похаживал Виктор к Брянчанинову и потому, что теплая симпатия возникла между ним и тем стихотворцем, брянчаниновским завсегдатаем, какой с первого раза восхитил Виктора экстравагантностью. Звали его Феодосий Петрович Савинов. При всем блеске его застольных сарказмов, поэт он был из незаметных: изредка печатался под псевдонимами типа Грешник Дор или Федя Скворец в юмористических и сатирических изданиях — в «Развлечениях», в «Будильнике». Посещал Виктор Грешника и на дому — в чижовских номерах, неподалеку от университета. После очередного посещения Саратова Виктор притащил Савинову два этюда: пейзаж со столиком, написанный в саду, и акварельный женский портрет. Этюды показались Савинову какими-то диковатыми: один сине-желто-зеленый, другой бело-синий, но поэту нравился держащийся гордо молодой человек. Подаренные работы Савинов повесил над кроватью.

Этюды эти исчезнут: в начале 1900-х годов Савинов попадет в психиатрическую лечебницу, где в 1915 году кончит свои дни. А лет через двадцать он станет для всей России безымянно известен, запоют, как народную, песню на его стихи:

За внешним сарказмом — незамысловатый, но искренний лиризм — вот чем привлек Савинов в свое время Мусатова. Родился Савинов на Вологодчине, в Вологде же и помер.

На то, что атмосфера брянчаниновского кружка могла для Виктора значить гораздо больше, чем представлялось, в какой-то мере намекает и большой фолиант, изданный Николаем Брянчаниновым на собственные средства в Париже в 1907 году. В книгу «Впечатления бытия» вошли этюды с обзорами Всемирной выставки 1900 года и парижских Салонов. Они могут объяснить как тягу Виктора Мусатова к этому обществу, так и последующее отдаление от него. «Близок час, когда явятся на художественную арену великие пейзажисты Франции — Коро, Милле, Дюпре, Добиньи, Руссо…» — утверждал Брянчанинов, и тут несомненные отзвуки разговоров о торжестве Милле и «барбизонцев» над холодным салонным академизмом. Они были созвучны молодой мусатовской душе. И, однако, импрессионисты для Брянчанинова уже «не существуют». Но о Бастьен-Лепаже говорили явно немало! И Виктор, конечно, хотел как можно больше узнать о своем любимце как о человеке.

Мог ли Виктор Мусатов пройти в эту пору мимо «Дневника» Марии Башкирцевой, необычайно одаренной молодой русской художницы, жившей в Париже, ученицы и поклонницы Бастьен-Лепажа? Прямых упоминаний о Башкирцевой в мусатовских бумагах не осталось, но было бы неверным проглядеть тот след, какой оставила в духовном становлении Мусатова дерзко обнаженная ее исповедь. И влюбленность в Бастьена — мусатовская «болезнь роста» — тут скорее «зацепка», за которой скрыто тянется нечто более интересное. В 1894 году минуло десять лет со дня смерти Бастьена и Башкирцевой, погибших в молодости от одной болезни — чахотки. Возможно, Мусатов читал «Дневник» Марии Башкирцевой и в пору выхода первого издания, но тогда он был слишком юн. Читающая публика принимала «Дневник» очень по-разному. «На днях m-me Башкирцева прислала папа дневник и письма своей умершей дочери, — писала в 1891 году Татьяна Львовна Толстая. — Меня возмутило самомнение и самообожание ее и ее легкомысленный цинизм. Как она пишет о Боге, о красоте, о себе!..»

Но вот теперь-то, в самый момент, когда у Виктора оказался «в мечтах один Бастьен-Лепаж», в 1893 году «Дневник» Башкирцевой вышел новым изданием. И вновь его все читали, и вновь размышляли и спорили о нем. Сидя после недавних родов в Тарусском уезде, в калужской глуши, жена С. В. Иванова, Софья Константиновна, отмечает в собственном дневнике: «Сергей выписал „Дневник“ Башкирцевой, и я опять читаю его, вот уже который раз…». Тревожный рой вопросов к самой себе; как прошла молодость, сделала ли она что-то «осязательное», «живая» ли у нее душа — одолевают Софью Константиновну. «Как только есть свободная минута, я все читаю Башкирцеву… иногда мне кажется, что, если б я могла написать все, все то, что пережила и передумала, вышло бы не менее интересно. Вот в том-то и разница между Башкирцевой и всеми другими, что она могла это написать, а другие этого не могут…» — «Я мог бы написать целые томы своего романа», — через несколько лет с гордостью заявит Виктор Мусатов другу-женщине, подразумевая накопившийся опыт внутренней жизни. А в те дни «Дневник» Башкирцевой — с живым портретом Бастьена — был для него в самый раз. Какой пример смелого, безоглядного самоанализа! Осознания своей жизни как необычного романа. И даже все эпатирующее, заносчиво-дерзкое в этой бедной Марии должно было только увлечь Виктора!