Константин Шилов - Борисов-Мусатов

И еще очень важное: не в эту ли пору, не от этой ли женской исповеди, будоражившей умы «вечными вопросами», во многом начинает крепнуть будущая страстная позиция Виктора Мусатова — вначале защитника серьезности «идеалов русской женщины», вообще женской души, а затем и ее тонкого поэта?..

В том же издании «Дневника» в статье Гладстона о Башкирцевой говорилось, что ее отличала «ненасытная страсть к чтению, огромная способность работать… наблюдать и размышлять…». Она всегда одевалась «с особенным тщанием». Но главное в ней — «к искусству — фанатичная страсть!.. Это превращение жизни в сплошное напряжение…». Вот единственно возможный для него пример! Ведь он мог «примерять на себя», на свою физическую беду — печальную судьбу Марии и Бастьена, уже с детских лет, как и он, Виктор, осознавших свою обреченность. С особенным вниманием он ловит и черты внешнего сходства между собой и своим «героем». Оказывается, вид Бастьена мог поначалу разочаровать даже Башкирцеву. Это «невысокий, некрасивый человек», он «очень мал ростом, белокур… У него вздернутый нос и юношеская борода…». Но она «готова обнять этого маленького человека и расцеловать его», ведь это «могучий, оригинальный художник: он поэт, философ!..».

Виктор мог не только приметить манеру Башкирцевой записывать «сценарии» будущих картин (скоро он и сам будет делать это), но и вспомнить собственную «встречу» с ней! Несколько записей «Дневника» художницы посвящены так и не осуществленному до конца поэтическому замыслу: ночью у заваленного камнями гроба Христа сидят две Марии — Магдалина и мать казненного. «Это один из лучших моментов божественной драмы… Тут есть волнующая простота, что-то странное, трогательное и человеческое… Какое-то ужасное спокойствие, эти две несчастные женщины, обессиленные горем…». Чудесный этюд к «Святым женам» Виктор знал по Саратову: холст Башкирцевой поступил в Радищевский музей от его основателя Боголюбова.

Нельзя было без боли читать о том, как умирал давно приговоренный врачами сероглазый Бастьен, как возили его в кресле. И как, вывезенный на балкон своим братом Эмилем, глядя на медленно двигавшуюся похоронную процессию, попрощался он с ушедшей на сорок дней раньше него 24-летней Башкирцевой. Сорок дней — срок прощания души со всем земным… А затем две улетевшие души встретятся вновь… Да, это подлинный роман об участи истинных художников с его трагическим лейтмотивом: бессмертия искусства и обреченности творца!.. На протяжении ряда лет дневниковые записи и письма Виктора Мусатова друзьям не только стилистикой созвучны башкирцевскому «Дневнику», но поражают почти дословным повторением тех же тем и тех же мыслей. В глаза бросаются текстуальные параллели к различным высказываниям Башкирцевой: о счастье художника, поглощенного любимым делом, которое поднимает над «мелочами жизни», о бытовом поведении художника и его внутренней свободе. Оставили след, по-видимому, и многие частные мысли Башкирцевой — о том же Милле, или ее замечания о любимом писателе Виктора — Тургеневе. «Его пейзажи так же хороши, а потом эта манера описывать мельчайшие ощущения, как это делает кистью Бастьен-Лепаж…»

Рассказывая, как отправляется к Бастьену смотреть картину «Деревенская любовь», Башкирцева восклицает: «Это не живописец только — это поэт, психолог, метафизик, творец!» Конечно, в таких оценках Бастьена современниками были чрезмерные преувеличения. Его имя — благо и одна из главных его вещей была в Москве! — уже давно привлекало внимание тех русских художников, кто хотел как-то освежить, обновить омертвевший, уныло-повествовательный бытовой жанр.

Выбор Мусатова, его сердечное влечение к Бастьену делали ему честь. Суть была не только в ограниченности представлений или в некоем модном поветрии, а в глубинных поисках русским искусством в кризисный период того, что Валентин Серов называл «отрадным». Вот почему и Серов каждое воскресенье ходил — еще в особняк С. М. Третьякова — смотреть «Деревенскую любовь». И самые крупные деятели национальной культуры еще долго сходились на симпатиях к Бастьен-Лепажу. Спустя целых двенадцать лет те самые чувства, какие молодой Мусатов испытал перед картиной Бастьена, выразит Нестеров в гостях у Толстого. И тут же исчезнет скованность в их отношениях! «Так вот вы какой!» — произнесет Лев Николаевич «с приятным изумлением».

«Картина „Деревенская любовь“, — заявит Нестеров, — по силе, по чистоте чувства могла быть и в храме. Картина эта, по сокровенному, глубокому смыслу, более русская, чем французская». И хотя Виктор Мусатов из более молодого поколения живописцев, чем Михаил Нестеров, и так не похожи внешне их художественные миры, но обоих художников всегда будет одинаково волновать в искусстве «сокровенный смысл» и то, что оба они называли «душой темы». И недаром одна из самых любимых картин Мусатова — главнейшее нестеровское полотно «Видение отроку Варфоломею», о котором Нестеров говаривал, что не понимающий этой работы не поймет и всего его творчества. Как бы то ни было, бывшую чужую тайну — тайну одного юношеского сердца выскажет художник Нестеров в разговоре с Толстым: «Перед картиной „Деревенская любовь“ обряд венчания мог бы быть еще более трогательным, действенным, чем перед образами, часто бездушными, холодными…»

На XVII ученическую выставку картин большинством голосов прошли восемь работ Виктора. В том числе дописанные прямо к открытию, совсем свежие «Майские цветы». Как и прежде, среди засилья сухого «фотографизма» их группа, отмечал он про себя, все же заметно выделялась! Больше всех по сердцу — опять Бакал. И сам сюжет его близок: «Вечер», где отвернувшийся мужчина в фуражке и дама в полосатом платье стоят на балконе. Не мешает тщательность в передаче резьбы стула, перил — все согрето поэзией, теплом закатного часа. Композиция и сам задумчивый «дуэт» — немного будто «бастьен-лепажевские». И «Солнечный день» и «Утро» у Ипполита хороши. И отряд милых союзниц не подвел, хотя у них и заметнее в основе — рассказ («В дороге», «На бульваре», «Обоз»…). Для Юлии Игумновой, наверное, «социальная идея» как-то поважнее живописи, у Александровой и глазок острый, каким схватывает она такие вот «дорожные сценки». И Глаголева — на весеннем бульваре сидит одинокая девушка — не без поэзии. Обрадовал открытиями скульптурный отдел: этюды Сергея Коненкова, гипсовые бюсты Голубкиной. Трудно с ней подчас, а как талантлива! Натюрморты и пейзажи Корзинкиной, Жуковского, Юона — хоть не из их кружка, но недурно ведь!..

Кроме разных малых, средних и высоких особ, посетили ученическую выставку и высочайшие. Московский генерал-губернатор Великий князь Сергей Александрович купил жанровую картину Молова «Исповедь», получившую большую серебряную медаль. А вот супруга Его Высочества Елизавета Федоровна, родная сестра будущей императрицы, остановила свой выбор на «Майских цветах»! И спустя столетие задумаешься, что, может, недаром именно ее взор отметит такую молодую, веющую свежестью и какой-то наивной чистотой мусатовскую вещь (при этом, может быть, поинтересовалась и узнала, что молодой художник — человек бедный и с детства больной). А Виктор был польщен и обрадован небывалой для него удачей: деньги будут!.. И тут же еще один успех: в начале января в «Московском листке» появилась статья о выставке, добрая половина которой посвящена работам Виктора, а вернее — рассуждениям вокруг них. «Здесь кстати мне хочется сказать, — писал автор с инициалами А. Съ., — несколько слов и о г. Борисове-Мусатове: у него есть и „Огород“, и „Майские цветы“, и два этюда „Мака“, но все это не более как болезненная иллюзия. Присмотритесь, и вы тотчас же должны будете согласиться, что в сущности ничего этого нет, а есть только масса аляповатых пятен без всякого рисунка, набросанных широкою декадентскою рукой. Нынче у нас, с легкой руки французских неудачников, так уж принято, что если кто избрал себе специальностью тот или другой род искусства, а затем со временем оказывается, что дело ему не дается и выучиться тут он, очевидно, ничему не может, — он прямо и смело объявляет себя „декадентом“ и — карьера сделана…»