Константин Шилов - Борисов-Мусатов

Если поинтересоваться, что собой являли писавшие о Мусатове, то прежде всего нельзя пройти мимо любопытнейшей фигуры Николая Дмитриевича Россова. Именно он в 1899 году перещеголял собратьев своими издевательскими нападками на «полосатые штучки» — как он назвал послепарижские этюды Мусатова. А в самом авторе их Россов увидел только художника-декадента… изувеченного модой… и при этом употребил грубые словечки, свидетельствующие, что неприятие им мусатовского искусства доводило его до какого-то физического отвращения. Замечателен этот пример слепой и упрямой «идейной» одномерности подхода! Но еще замечательнее то, что случится с Россовым далее…

Уже в 1903 году, познакомившись с этюдами и эскизами к «Гармонии», Россов занимает более сложную позицию: собственно этюды ему нравятся, мусатовские же поиски своего стиля — синтезирующие переработки натурных впечатлений — совершенно непонятны. «Внимательный ценитель искусства, но человек, чуждый новым веяниям» — таким вспомнит Россова В. К. Станюкович. Тем не менее во время выставки Московского товарищества в Саратове Россов единственный выступает на страницах местной печати с попыткой осмысления полотен Мусатова и его друзей. Проходит еще несколько лет, и, совершенно изменив свои взгляды, выработав более глубокие эстетические критерии, Россов «стал одним из самых преданных поклонников» Мусатова. Спустя много лет Станюкович получит от этого человека письмо с тонкими и верными размышлениями об уже оборвавшемся мусатовском пути, о последовательности и логике его. Сообщив, что опять сделал для себя в Мусатове одно новое «открытие», Россов воскликнет в скобках: «Странная вещь: когда я перестану делать в Мусатове открытия?» Вспоминая это письмо, Станюкович скажет о Россове: «Мусатов вообще совершенно изменил его взгляды на искусство».

Пример этот неопровержимо свидетельствует, насколько интенсивным мог быть духовный рост в эти годы, доказывает, что отсутствие самоуверенности, честность и вдумчивость могли помочь понять своеобразие мусатовского художественного мира. Другое дело, что не всякий представитель «публики» мог и хотел в такой мере углубленно и последовательно работать над своим развитием.

Все, что известно о Россове, внушает уважение к этому истинному «восьмидесятнику», общественному деятелю, критику, художнику (его работы, видимо, вполне средние, часто появлялись на местных выставках). Николай Дмитриевич — член местного отделения Литературного общества и Ученой архивной комиссии, известный в губернии земский деятель, написавший наряду с исследованием «об истории интеллигенции» работы по различным проблемам земского движения. В 1880-е годы был Россов членом нелегального народовольческого кружка, занимался художественным оформлением печатавшихся на гектографе сборников. Спустя четверть века, в 1909 году, в здании Народной аудитории Россов прочитал лекцию, называвшуюся «На заре народничества». Таково было прошлое одного из саратовских критиков Мусатова. И, пожалуй, в чем-то оно объясняет резкое на первых порах неприятие им мусатовского искусства. В Саратове — городе особой «закваски» («Саратов — город вольных демократов», — ходило тут присловье), в городе таких буйных и знаменитых «семинаристов», как Иринарх Введенский, Николай Чернышевский, Григорий Благосветлов, затем — в одном из центров «Земли и воли», в городе, где жили в те годы Вера Фигнер и Г. Плеханов, — новые явления в искусстве могли приниматься в штыки не просто в силу провинциальной косности. Консервативность вкуса имела «идейный» источник. Настораживать и ожесточать могло все казавшееся «декадентским», чуждым социальной злободневности, сопровождавшееся к тому же совершенно непонятными живописными исканиями.

Собственно, именно это подтвердит спустя годы в своих грустных и «полупокаянных» заметках саратовская пресса. Виктор Эльпидифорович уже не сможет прочесть эти «воспоминания» фельетониста «Саратовского вестника» 1908 года — о том, как реагировала почтенная публика из числа дорогих земляков на его полотна, показанные все на той же выставке МТХ в Народной аудитории в 1903-м. Останавливалась же она перед ними «в недоумении или с улыбкой, какой мы отмечаем чудачества тронувшегося человека, или с гражданской скорбью… Вот что говорили: „Совать всякое настроение, всякую блажь, какая взбредет мне в голову — в картину и выставлять их на публичное обозрение — есть распущенность с точки зрения творчества как общественной деятельности…“».

Автор заметки вспоминал характерную «маленькую фигуру художника, который тут же был и следил за впечатлениями публики…». Обыгрывая французское название одной из мусатовских работ, статья земляка-журналиста завершалась нотой надежды: «Когда-нибудь: „Quand les lilas refleuriront“ („когда зацветет сирень“. — К. Ш. ), саратовцы остановятся перед картинами Мусатова без былого гыгыканья, лицо художника улыбнется им из дыма лет с этих все еще странных теперь полотен, и саратовцы пожелают вписать имя Мусатова в синодик саратовских лауреатов. Сейчас мы еще далеки от этого…»

Да, они и в неведомом ему 1908-м будут, оказывается, еще честно сознавать, как далеки от того, чтобы им загордиться, сделать его « местным лауреатом»!.. А он — вот сейчас, живой, не сложивший оружия, готов им заранее посочувствовать. И поэтому бьется за их художественное просвещение и развитие…

В 1902 году саратовский архитектор В. Л. Владыкин (тоже некогда мусатовский «однокашник» по реальному училищу) выступил в местной печати со статьей, в которой познакомил читателя с проблемой стиля модерн, его историей и теорией, и пытался защитить «новое искусство» от ходячих представлений об его «упадничестве» и чертах вырождения. Горько прозвучавшая концовка этой статьи об отставании России в вопросах искусства от всех цивилизованных стран ударила Мусатова по самому наболевшему и вызвала его отклик, так и названный: «Ответ архитектору В. Владыкину». Жаль, что этот документ остался в то время неопубликованным. Но его читали, и, без сомнения, с восторгом, Кузнецов, Уткин и Петров-Водкин — позднее Водкин упомянет о письменном протесте Мусатова, предназначенном для московских газет.

Приводя слова Владыкина, констатирующие «факт полного отсутствия у нас какой-либо самостоятельной и зрелой работы, направленной к оживлению родного искусства», Мусатов возражает: «Я, как человек, близко стоящий к искусству и принимающий к сердцу его интересы, считаю долгом заметить вам, что вы ошибаетесь в вашем последнем заключении». Мусатов удивлен, как можно обойти вниманием все те «молодые силы», которые, «дружно соединившись», создают на глазах новое направление русского искусства. «Кто же теперь не знает плеяды имен художников журнала „Мир искусства“?.. — спрашивает он. — Кто же теперь не знает имен Малютина, Врубеля, Головина, Е. Д. Поленовой, В. Васнецова, Нестерова, К. Коровина?..», «Кто не знает всей этой блестящей московской плеяды, взращенной и созданной в „мамонтовском гнезде“?.. Я не говорю уже о других именах, вышедших оттуда, гордость нашего музыкального и литературного мира, известных всей Европе. Имена Шаляпина, Горького… Художественного театра и др. навсегда связаны с историей русского искусства. Скажите, многоуважаемый Владимир Львович, — обращается он к Владыкину, — кто не знает про такие создания, как Абрамцевская мастерская гончарных изделий С. И. Мамонтова, декорации Головина, Коровина… произведения М. В. Якунчиковой, В. Д. Поленова и проч.?»