Константин Шилов - Борисов-Мусатов

Но ведь это — одна сторона медали… Не в его ли молодом творческом воображении бродили сюжеты из церковной истории? И не он ли задумывал картину в передвижническом духе о священнике на деревенском погосте? Не он ли так тепло сдружился в Юрьевском с членами семьи Немировых, с отцом — местным священником, чья матушка-попадья потчевала его тюрей с квасом?.. Словом, как ни пеняй на повсеместный духовный кризис, на давнее уже падение авторитета церкви по ее вине — никакой причины для старой и «пламенной» ненависти к священнослужителям у Мусатова не было. Тем более — к бедным труженикам церковных приходов. Иная статья: сановитые, сытые властолюбцы, «князья церкви»!..

Вскоре Мусатов, свалившийся в лихорадке, торопливо и возмущенно рассказывал Елене Владимировне, еще до женитьбы: «Хотел видеть архиерея, чтобы поговорить с ним серьезно об искусстве вообще. Но здешний архиерей тот же китайский богдыхан, очам смертных недоступен. Ловил его по вокзалам и видел только толпу не то попов, не то жандармов. Ох, батюшки, как я ненавижу попов! Понимаете ли, расписали три художника — Уткин, Кузнецов (о котором я вам рассказывал) и Водкин — здесь церковь. Все они ученики Московской школы, люди очень талантливые, работали целое лето ради искусства. Вообразили, что живут они в эпоху Возрождения, и написали в соответствии и эскизы. Вещи страшно талантливые и художественно оригинальные… Эта живопись пришлась не по вкусу, и решили с помощью маляров ее закрасить келейным образом, чтобы грозное око владыки не добралось до этих кощунственных изображений… Здесь полный произвол. Как же мне не беситься? Хоть бы вы мне написали что-нибудь сердечное…»

По дошедшим от Станюковича сведениям, встреча художника с главой епархии все же состоялась. Но до чего же наивно и нелепо выглядела, должно быть, эта попытка «серьезно» поговорить на ходу «об искусстве вообще»!.. И — с кем? С тем самым суровым Гермогеном, который шесть лет спустя, кинув на колени всесильного при царском дворе Распутина, устроит ему «суд»: будет долго бить его тяжелым крестом по голове, пока тот не станет клясться, что прекратит свои гнусные похождения. «Святым чертом» назовет его Гермоген… Даже смешно представить маленького автора «Изумрудного ожерелья», своей «языческой картины», перед высокой, величественно-грузной фигурой в черном, недоуменно и недовольно сверкающей глазами из-под клобука: размышлять об искусстве ему было некогда! Каждый из них был по-своему прав.

Слушание дела в окружном суде закончилось в 1904 году. Победила духовная консистория. «Решающее значение для дела, — сообщали газеты, — имела экспертиза, производившаяся дважды. Первая — из художников Коновалова, Рупини и др. — признала живопись не оскорбляющей религиозного чувства, но вторая экспертиза — учителя рисования г. Кандопуло и др. признала картины портящими молитвенное настроение…». Приговор был краток: контракт с художниками расторгнуть, их творения сбить со стен. Сделанные с фресок фотографии затерялись.

«…Бесславно окончился, — пишет Водкин, — наш поход на рутину зрительных восприятий низовых масс Поволжья».

В конце 1902 года Букиник и Мусатов загорелись идеей не менее смелой, чем стенописный эксперимент их молодых друзей: устроить большую ретроспективную выставку Московского товарищества художников, познакомить саратовцев с поисками наиболее даровитых современных живописцев. Затея возникла в разгар подготовки X выставки МТХ, которая открылась в феврале нового года в залах Московского Исторического музея. Как и на IX выставке, центральное место занимали на ней мусатовские работы и среди них — «Водоем». В числе других имен отмечали Поленова, Кандинского и особо — дебютанта П. Кончаловского… Петербург не отставал: в том же месяце там открылась очередная художественная выставка журнала «Мир искусства» — с портретами Серова, с Бакстом, Рябушкиным…

А уже 9 марта 1903 года на заседании литературно-музыкального отдела Саратовской комиссии народных чтений Мусатову было поручено вести переговоры с москвичами о предполагаемом ретроспективном показе работ его товарищей. Виктор Эльпидифорович тут же написал М. И. Шестеркину, и уже 15 марта в Саратове стало известно о полученном из Москвы согласии, но еще за день до этого опять «были возбуждены прения относительно достоинства картин». Речь шла, пока заглазно, о полотнах Коровина, Поленова, самого Мусатова, а также Шестеркина, Н. С. Ульянова, Холявина… На заседании присутствовал М. Е. Букиник. Как всегда, в роли «главного эксперта» с правом решающего слова выступил местный критик Н. Д. Россов, который «доложил, что он этой выставки не видел, но… может заключить, что хотя картины эти и носят некоторый декадентский характер, но все же заслуживают внимания и могут доставить эстетическое удовольствие».

Выставку решено было открыть на пасхальной неделе в здании Народной аудитории. «Место идеальное по освещению, в центре города», — радостно отмечал Мусатов. Он взял на себя всю организацию выставки: собрал картины старых мастеров из частных коллекций, работы местных художников, которые было решено экспонировать вместе с произведениями москвичей, опять сам распаковывал привезенные картины, сам делал рисунки для каталога и пригласительных билетов и рассылал их. «Три дня подряд с утра до часу ночи приходилось проводить в аудитории, — немного отдышавшись, рассказывал он сестре Лене. — …И несмотря на то, что нас работало четверо, в компании с Букиником, едва успели сделать все… Устали все страшно, но выставку все-таки открыли. Даже Станюковичи приняли в ней участие…».

Неофициальное открытие состоялось 7 апреля. 8-го двери распахнулись для всех желающих. Мусатов упорно подчеркивал успех выставки. В письме к В. Д. Поленову он написал: «Выставка наша закрылась 23 апреля. Она имела неожиданный успех в публике… Выставку посетило около 6000 человек. Каталогов распродано около 1000… Интерес в публике огромный. Газеты до сих пор не могут успокоиться и припомнили все, начиная с Шатобриана и кончая „профессорским дарованием Врубеля“…». И все же было очевидно, что публика «нового» искусства Мусатова и его друзей-москвичей не поняла. Интерес был скорее скандальным, или, говоря языком самих газет, «курьезным выставочным любопытством». Но Мусатова радовал даже сам по себе наплыв публики. Говоря об успехе, он понимал, что если победа и есть, то скорее «стратегическая», рассчитанная на дальний прицел. В этом смысле он и написал Поленову, что «все теперь уверены в несомненном успехе будущей нашей выставки, и принята она здесь будет… уже не с такой враждебностью».

И вокруг таких «горячих точек», как дело с росписями Казанской церкви, апрельская выставка 1903 года, и вокруг более мелких, ежедневных событий культурной жизни шумит и спорит в начале века саратовская пресса. Среди основных вопросов, которые дебатируются, конечно, вопросы о «новом искусстве» и «декадентстве», причем понятия эти наполняются самым расплывчатым содержанием. Во вкусах господствует «позднепередвижнический» эталон, хотя в модный ширпотреб входит и академически салонная изысканность с влиянием модерна.