Барт Эрман - Триумф христианства [Как запрещенная религия перевернула мир] [litres]

Важно также подчеркнуть, что во время встречи в Милане в 313 году Константин был еще новичком в христианстве. Обратился он лишь несколько месяцев назад. Нельзя было ожидать, что он сразу и во всех тонкостях усвоит все, чего требует от него новообретенная вера. Изучение совершенно новой религии требует времени. Константину пришлось узнать много нового, однако церковное образование не отняло у него много времени, и почти немедленно он с головой окунулся в тогдашнюю бурную церковную жизнь.

Современному человеку может показаться странным, что Константин, недавний новообращенный, едва присоединившись к Церкви, принялся судить и рядить о церковных делах. Однако важно помнить, что он, как и большинство правителей до него, был искренним приверженцем религиозной идеологии: общественный и политический успех – не для него одного только, но для всей империи, – в его глазах прямо зависел от помощи божьей. А божество требует, чтобы ему поклонялись как подобает. Значит, все, что влияет на богослужение, жизненно важно для благополучия государства. Никто, кроме ранних христианских апологетов, которых Константин, скорее всего, никогда не читал, не ратовал в то время за отделение Церкви от государства.

Сам Константин к разделению властей определенно не стремился. Уже в год принятия Миланского эдикта он принял самое активное участие в споре, угрожавшем расколоть Церковь, особенно в важном североафриканском регионе. Донатистский спор стал первым религиозным диспутом, в который вступил Константин, и можно с уверенностью сказать: в тот момент он понятия не имел, во что ввязывается. Одним из главных его желаний было объединить империю – и единая Церковь очень бы этому способствовала. Но Церковь в то время была какой угодно, только не единой. Константин вмешался в спор в надежде примирить стороны, однако свара тянулась еще больше столетия [212].

Первый указ Диоклетиана, выпущенный в 303 году, – всего десятью годами ранее, – повелевал христианским священнослужителям сдать все имеющиеся у них списки Священного Писания для уничтожения. Большинство христиан считали это не просто жестоким притеснением, но и святотатством, страшным грехом для любого, кто этому подчинится. Клириков, которых так и поступили, называли traditores («предатели»); их не только осуждали и порицали, но и лишали должности. Однако это породило серьезный церковно-политический вопрос: раз эти священники оказались недостойны своего звания, что думать о совершенных ими ранее таинствах? В христианской Церкви того времени церковные лидеры совершали множество ритуалов: крестили, совершали Евхаристию, рукополагали новых священников, и так далее. Все эти действия не мог выполнять кто попало. Считалось, что именно на священников нисходит божественная власть, позволяющая им совершать таинства. И что же: когда кого-то с позором выгоняют из священников, что происходит с таинствами, которые он совершал?

Вопрос серьезный, очень многих прямо касавшийся. Что, если тебя крестил «предатель»? Крещение действительно – или его нужно повторить? А если «предатель» поставил кого-то в епископы? Можно ли и дальше считать этого человека епископом?

В Карфагенской Церкви, крупнейшей в Северной Африке, эта проблема обсуждалась с особым жаром. Некоторые церковные лидеры настаивали, что таинства сохраняют силу независимо от того, кто их совершал, «предатели» или нет. Действенность таинств определяется властью Бога, а не достоинством или недостоинством того, кто их совершает. Но этот взгляд встречал ожесточенное, даже яростное сопротивление. Громче всех возражал против него человек по имени Донат, имевший множество последователей. В особенности настаивал Донат на том, что Цецилиан, епископ Карфагенский, был поставлен в епископы незаконно и руководить Церковью не может. Церкви нужен другой лидер.

История это долгая и сложная; со временем, уже в V веке, поучаствовал в ней и такой титан христианской мысли, как блаженный

Августин. Константин, возможно, поначалу считал, что решить проблему нетрудно: пусть какой-нибудь признанный церковный авторитет вынесет по ней свое суждение, Константин его утвердит, Церковь примет – и готово! Однако вышло не так.

Вмешательство его началось с просьбы о поддержке от самих донатистов. Константин переадресовал дело епископу Римскому, а тот собрал для его решения нечто вроде церковного суда. На суде донатисты проиграли, а Цецилиан был утвержден в своей должности. Однако донатисты отказались признавать поражение и обратились к императору во второй раз – и на этот раз он решил разобраться в деле лично. В 314 г. Константин созвал собор епископов в городе Арле. Очевидно, это был первый случай, когда император собирал церковный собор – и прецедент для всех последующих.

Одно дело – добровольно принять борьбу за бессмертие, а иное – быть вынужденным к ней посредством казни.

Епископы на соборе в Арле решительно высказались против донатистов. Сам Константин, по-видимому, сперва склонялся на их сторону, скорее из практических соображений, чем из богословских, ибо в сложном и запутанном богословии таинств он явно был не силен. Но когда донатисты отвергли решение собора и обратились к императору в третий раз, он счел это злостным неповиновением – и начал относиться к ним соответственно. Тонкости христианского богословия или даже церковной политики Константина мало интересовали. Его интересовало единство. Донатисты раскалывали Церковь, поэтому он встал на другую сторону.

Эту другую сторону можно назвать антиригористами. Донатисты заняли жесткую позицию и никому послаблений не делали. Это тоже не слишком нравилось Константину. По замечанию Дрейка,

«Константин явно предпочитал христиан не столь суровых» [213]. Более того, уже из этого раннего спора становится ясно, что в церковных вопросах Константин предпочитал серьезное разбирательство по существу и взвешенное решение грубой имперской силе. Пусть в деле разберется епископ Рима. Если этого недостаточно, – соберем собор епископов. Подавлять донатистов силой оружия Константин определенно не стремился.

Такую позицию он занимал на протяжении всего своего долгого правления, даже когда дело дошло до куда более серьезного вопроса: стоит ли принуждать нехристиан силой становиться христианами? Десять лет спустя, уже став единственным правителем империи, Константин отправил своим восточным подданным послание, в котором писал ясно и недвусмысленно: «Одно дело – добровольно принять борьбу за бессмертие, а иное – быть вынужденным к ней посредством казни» [214].