Вадим Парсамов - Декабристы и Франция

Победа либералов на выборах способствовала не только торжеству либеральной идеологии, ни и дифференциации в рядах самих либералов. В противовес доктринерам, полностью поддерживавшим правительственный курс, была образована партия «независимых» либералов во главе с Б. Констаном. Не вдаваясь детально в то, чем они отличались друг от друга 174, отметим одну любопытную черту. Правительственный либерализм достаточно осторожно шел на воплощение в жизнь конституционных прав граждан, мотивируя это тем, что положение в стране достаточно напряженное, иными словами, чтобы ограничить свободу, правительство стремилось представить ситуацию в стране хуже, чем она есть на самом деле. «Независимые» же, наоборот, настойчиво требуя реализации всех предоставляемых конституцией прав и свобод, явно идеализировали внешнее и внутреннее положение Франции.

Парадокс состоял в том, что оппозиция ситуацию в стране оценивала более оптимистично, чем само правительство. В брошюре «О выборах 1818 года» Констан писал: «Внешнее положение Франции сильно улучшилось с прошлого года. Все говорит о том, что иностранные войска, наконец, покинут нашу территорию. Союзные правительства считают, что нашему спокойствию больше не угрожают никакие потрясения, и действительно все подтверждает эту истину, такую счастливую для нас и такую успокоительную для Европы» 175.

В не менее розовом цвете Констан рисует и внутреннее положение Франции. По его словам, общественный дух не оставляет желать лучшего: просвещение распространилось во всех классах, образование стало дешевле и доступнее, выросло благосостояние людей, законы защищают их от произвола властей. Важным критерием правового сознания, по Констану, считается осознание людьми необходимости даже тех прав, которыми лично они в своей повседневной жизни могут и не пользоваться: «Они знают <���…> что не только для одних писателей важна свобода прессы; не только в интересах одних адвокатов, чтобы их корпорация была независимой; не только в интересах кредиторов государства, чтобы государство платило долги, и не только в интересах одних собственников, чтобы собственность была неприкосновенна. Они знают, что ни одно право не может быть нарушено без того, чтобы не пострадали все другие права, подобно тому, как ни один гражданин не может быть незаконно осужден без того, чтобы все другие граждане не чувствовали угрозу их личной безопасности» 176.

Вторым после роспуска «бесподобной» палаты серьезным и благотворным, с точки зрения либералов, вмешательством исполнительной власти в дела законодательной стало назначение 60 новых пэров, последовавшее 6 марта 1819 г. Этим демаршем король обеспечил поддержку правительству Деказа со стороны верхней палаты.

Таким образом, во Франции постепенно воплощалась в жизнь английская система правления: сильная королевская власть, опирающаяся на двухпалатный парламент.

За всеми этими перипетиями французской политической жизни Тургенев следил самым внимательным образом.

Безусловное осуждение у него вызывали ультрароялисты. Более сложным было его отношение к либералам. Либеральная публицистика, особенно публицисты из круга Б. Констана, издававшие «La Minerve française», из которой «видны успехи Франции в либеральности» 177, и, конечно же, в первую очередь сам Бенжамен Констан в идейном плане вызывали сочувствие. Однако моральный облик «независимых» не внушал ему доверие. «А независимым в Париже скажи, – писал Тургенев С.И. Тургеневу, – что ума у них много; но жаль, даже и мне, что они наперед не запаслись честностью» 178.

В этом отношении Тургеневу никто из французских политиков не внушает доверия: «Жаль, что взор не может остановиться ни на одном умном, сильном и вместе честном во всех отношениях человеке» 179. Все надежды возлагаются на хартию, согласно принципу «институции все, люди ничего. Каковы конституции, таков и порядок гражданский» 180. Это вселяет надежду на будущее Франции, которой «все с рук сойдет. Утвердится конституция, ультра и независимые перебесятся, и Франция за слабость Бурбонов оставит их в покое. Вот выгоды конституций для царей» 181.

Итак, во время работы Тургенева над сравнением Англии и Франции ситуация в этих странах, особенно во Франции, менялась на глазах. Он не сомневался в прочности и незыблемости английской свободы, но и Франция внушала определенные надежды. И хотя она сильно уступала Англии в уровне гражданского развития, она явно превосходила ее в плане политической публицистики. Англия давала живые примеры гражданской свободы, а Франция – их описание, что было не менее важно для распространения либеральных идей в Европе и в России. Это заставило Тургенева изменить свое отношение к влиянию французской культуры на Россию.

«Ныне, – пишет он, – когда обстоятельства и внутреннее состояние сего государства так переменились, можно ожидать лучшего. Распространение французского] языка в Европе не приносило доселе почти никакой существенной пользы, иногда даже вред. Ныне чтение французских] книг, ныне выходящих, чтение французских] периодических сочинений не останется без полезного влияния для европейских народов, в особенности для тех из них, которые мало еще знакомы с политическим порядком вещей, ныне во Франции существующим. Франция заслоняет вред, причиненный ею в Европе в различных нравственных отношениях, пользою, которую принесет Европе ее пример – пример столь же убедительный, как и благотворный. И подлинно! Нельзя видеть без изумления народ, вверженный в тысячу зол, на краю погибели, спасаемый одним листком бумаги, содержащим в себе объявление прав народа и обязанностей престола. Хартия спасла Францию. Европа видела ее спасение и знает причину оного. Может ли такое явление остаться без действия на других народов, даже самых равнодушных ко всему общественному. Англия не представляет теперь нам столь лестной надежды» 182.

Таким образом, ситуация меняется в пользу Франции. В подтексте этого наблюдения лежит мысль о том, что английская цивилизация себя исчерпала. В своей политической системе и экономическом процветании она достигла той степени совершенства, дальше которой идти просто некуда 183. Поэтому любые политические изменения могут быть только во вред английской свободе. В этом отношении не Англия, а Франция должна стать примером для России.

Иное восприятие английского мифа характерно для М.С. Лунина. Мир европейской культуры во всем ее многообразии был открыт ему с детства. Его учителями, приехавшими в Россию из разных стран, «были: англичанин Форстер, французы Вовилье, Батю и Картие. Швед Курулф и швейцарец Малерб» (III, 128). От них Лунин получил прекрасное знание иностранных языков и привычку к систематическому самообразованию. Языки для него – не только «ключи современной цивилизации», но и важнейшая религиозно-философская проблема: «Одной из тяжких кар для людей было смешение языков: “смешаем язык их” (Быт. XI. 7). Одним из величайших благ был дар языков: начали говорить на разных языках (Деян. IL 4)» 184. Внутренней замкнутости иудаизма противопоставляется открытость христианства. Апостолы говорят на всех языках и обладают способностью понимать и быть понятыми людьми различных культур.