Вадим Парсамов - Декабристы и Франция

Те, кто творят конституции, принципиально отличаются от тех, кто их пишет. «Между политической теорией и конституционным законодательством существует такое же различие, как между поэтикой и политикой. Знаменитый Монтескье на всеобщей шкале умов по отношению к Ликургу занимает такое же место, какое Бате (Ш. Баттё. – Авт.) по отношению к Гомеру или Расину» 87.

Таким образом, волевая, инициативная личность, возвысившаяся над народом в период его молодости, является подлинным законодателем и создателем нации.

Война 1812 г. и последовавшие за ней события поставили Россию на первое место в мире. Это породило необходимость по-новому взглянуть на внутреннее положение страны, ее прошлое, настоящее и будущее. Впервые заговорили об исторической роли русского народа. Появилось представление о том, что начинается новый период в истории России, когда на первый план выдвигается народ. «История принадлежит народам», – полемически заявит Н.М. Муравьев, читая «Историю государства Российского» Н.М. Карамзина 88. А.С. Грибоедов, набрасывая план своей трагедии «1812 год», припишет Наполеону, находящемуся в Москве, «размышления о юном первообразном сем народе» 89. П.И. Пестель провозгласит тезис: «Все племена должны быть слиты в один народ», имея в виду не насильственную русификацию, а создание новой нации свободных людей. Мысли о том, что народ, находящийся в рабстве, не может составлять нацию и что освобождение крестьян положит начало формированию нового русского народа, разделяли многие декабристы. Споры велись лишь о том, каким образом этого достичь: нужны ли быстрые решительные действия или же прежде необходимо подготовить конституцию.

М.Ф. Орлов, видим, с самого начала был настроен весьма решительно. После появления разногласий с Александром I, которые обозначились уже в 1815 г. (польский вопрос), он стал смотреть на себя как на человека, способного самостоятельно спасти Отечество. Роль законодателя в том смысле, который был заложен в этот термин де Местром, явно тревожила его воображение. Для ее осуществления у Орлова, казалось, имелись все условия, как объективные (пробуждение народного самосознания, историческая молодость русской нации), так и субъективные (его собственная знатность, богатство и слава). Сюда можно добавить огромное честолюбие и безграничную веру в свои силы. Прекрасный оратор и публицист, Орлов в своих выступлениях постоянно заявляет, что его оружие – не слова, а меч. «Рука, обыкшая носить тяжкий булатный меч брани, – говорил он при вступлении в литературное общество «Арзамас», – возможет ли владеть легким оружием Аполлона, и прилично ли гласу, огрубелому от произношения громкой и протяжной команды, говорить божественным языком вдохновения или тонким наречием насмешки?» 90

Эту же мысль Орлов повторил в речи, произнесенной в Библейском обществе: «Воспитанный на бранном поле и чуждый хитростям красноречия, я мало умею повелевать вниманию и порождать уверение в сердцах» 91.

Нельзя не заметить, что само противопоставление слова и дела у Орлова является блестящим риторическим приемом. А упомянутая речь может служить ярким примером русской ораторской прозы начала XIX в. Характерно, что П.А. Вяземский, прочтя ее, воскликнул: «Ну, батюшка, оратор!» 92

И все-таки в речах Орлова чувствуется готовность к самым решительным действиям. Была ли у него стройная политическая программа, из тех, что тщательно обдумываются в тиши кабинетов и что были у таких крупнейших идеологов декабризма, как Н.И. Тургенев, П.И. Пестель, Н.М. Муравьев? К сожалению, сохранившиеся источники не позволяют ответить на этот вопрос с определенностью. Но хорошо известно, что у Орлова был четкий план практических действий, изложенный им на московском съезде «Союза благоденствия» в начале 1821 г. После работ С.Н. Чернова, М.В. Нечкиной, В.В. Пугачева и С.С. Ланды 93можно утверждать, что предложения Орлова – печатать фальшивые деньги, завести типографию для выпуска антиправительственных брошюр и поднять 16-ю дивизию – были вполне реальны. Вопрос о том, как силами одной дивизии, дислоцировавшейся в Кишиневе, свергнуть самодержавие, для Орлова решался очень просто. Свобода органично присуща как отдельному человеку, так и целому народу, поэтому рабство, в котором пребывают миллионы людей, – лишь чисто внешняя и вынужденная форма. Достаточно всего лишь одного или нескольких инициативных людей, способных бросить клич к освобождению, и все пойдет само собой. «Найдись у нас, – писал Орлов А.Н. Раевскому в 1819 г., – десять человек, истинно благомыслящих и вместе с тем даровитых, все приняло бы другой вид». «Одно событие, – обращается он к тому же адресату, – и все изменится вокруг меня» 94.

Уверенный в своей силе и в правоте своих убеждений, М.Ф. Орлов, видимо, мало заботился о написании конституции. Россия и так готова к свободе, нужен лишь вождь, который возглавил бы движение. Д.В. Давыдов отмечал: «Орлов… идет к крепости по чистому месту, думая, что за ним вся Россия двигается» 95. Этим объясняется относительная политическая умеренность Орлова при готовности к самым радикальным действиям. Конституционные проекты, обсуждавшиеся в тайных обществах, казались Орлову неприемлемыми для России, так как они «отвергали силу обстоятельств и постепенность дарованных прав, а руководствовались одною только умозрительною теориею, не признающею никаких оттенков в различии нравов и обычаев народных» 96(имеется в виду стремление использовать европейские конституции как образец для написания русской конституции). В этом отношении Орлов был явно ближе к де Местру, вопрошавшему: «Что есть конституция? Не есть ли она решение следующей задачи: даны население, нравы, религия, географическое положение, политические отношения, богатство, хорошие и дурные качества определенной нации; найти законы, которые ей соответствуют» 97.

Эти идеи де Местра органически вписывались в общий романтический настрой эпохи, когда народ считался единственным выразителем национального духа, а законодатель представлялся как личность, в максимальной степени наделенная национальными чертами. Последнее обстоятельство давало ему право вести за собой народ и определять рамки народного бытия. Но вместе с тем законодатель противопоставлялся народу, как гений – толпе, как творец – объекту прилагаемых усилий, как ведущий – ведомым. Психологически это был человек иной среды, хотя он и ощущал свою связь с национальным началом.

В личности М.Ф. Орлова причудливо переплетались крайний европеизм и столь же крайний патриотизм. Ф.Ф. Вигель отмечал: «В Михаиле Орлове почти все заимствовано с Запада» 98. И не только желчный Ф.Ф. Вигель, но и добродушный А.И. Тургенев, весьма расположенный к М.Ф. Орлову, хваля «его страсть к благу Отечества», не удержался от упрека: «Вот школа аббата Николя! Ум и сердце в нем свои, а ученье, то есть недостатки в оном, принадлежат образу воспитания» 99. Следует отметить, что для А.И. Тургенева педагогическая система Николя была воплощением антинационального начала. Но именно европеизм М.Ф. Орлова, его оторванность от народной среды породили в нем страстное стремление к слиянию с ней. Во всех вопросах, касавшихся столкновения интересов Запада и России, начиная с восстановления Польши и кончая «Историей» Н.М. Кармазина, М.Ф. Орлов занимал крайне патриотическую позицию. Эту черту Н.И. Тургенев назвал «патриотизмом раба».