Софья Агранович - Двойничество

Но самое главное, что зоркий набоковский герой-автор совершенно не замечает пушкинского фона своей судьбы. Это доказывается тем обстоятельством, что "Пиковая дама" в рукописи Германа никак не отрефлексирована, в отличие от других литературных традиций. Сигнальные мотивы из Пушкина призваны актуализировать романтическое поле двойничества. Это поле присутствует в "Выстреле" в виде антитезы Сильвио и графа, в "Пиковой даме", где заурядный человек Германн сталкивается с мистическим миром, связанным со смертью, судьбой и игрой. Чистого романтического двойничества, которое обнаруживается у Шамиссо или Гофмана, у Пушкина нет. Двойничество Пушкина всегда иллюзорно. Оно присутствует как элемент миросозерцания героя, но не автора. Например, сходство Германна с Наполеоном замечает Лизавета Ивановна: "Она отерла заплаканные глаза и подняла их на Германна: он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона. Это сходство поразило даже Лизавету Ивановну". [95] Пушкин А.С. Указ. соч. С.229.

Пушкинский герой детерминирован вскормившей его культурой. Автор "Пиковой дамы" прекрасно видит все ловушки, которое расставляет Германну его собственное сознание. Это выражается в постоянной смене точек зрения на героя, который показан то с позиции повествователя спокойного, незаинтересованного наблюдателя, то с точки зрения светских игроков ("Германн немец: он расчетлив - вот и все"), то с точки зрения Лизаветы Ивановны, воспринимающей его как романтического типа, то изнутри. Набоковский же Герман один ведет повествование, он сам моделирует все точки зрения на себя и попадает в плен собственных иллюзий.

Концепированный автор предлагал своему герою Пушкина в качестве Вергилия, когда тот восходил на холм, потенциально символизирующий дорогу к истине, но Герман этот намек подлинного демиурга романа "Отчаяние" "профукал" и из автора стал персонажем, замкнутым в кругу собственного весьма ограниченного опыта. При этом следует заметить, что герой-автор "Отчаяния" не услышал намек демиурга дважды: как субъект события и как субъект повествования, поскольку сюжет развертывается как процесс письма. Структуры языка оказываются с самого начала неподвластны их заносчивому пользователю, который возомнил себя первопроходцем темы.

Герману- творцу присуще авторитарное стремление "дожать", если он чувствует сопротивление материала его демиургическим амбициям. Так, он вспоминает, как однажды в детстве, играя в любительском спектакле, вместо фразы: "Его сиятельство велели доложить, что сейчас будут-с... Да вот они и сами идут", - он "с каким-то тончайшим наслаждением, ликуя и дрожа всем телом, сказал так: "Его сиятельство прийти не могут-с, они зарезались бритвой", - а между тем любитель-актер, игравший князя, уже выходил в белых штанах, с улыбкой на радужном от грима лице, - и все повисло, ход мира был мгновенно пресечен..." (387). Одной из любимых забав набоковского автора-героя было "ставить слова в глупое положение, выворачивать наизнанку, заставать их врасплох" (360). Все эти глумления над языковыми моделями, все эти взрывы традиций и конвенций так или иначе связаны с мотивом убийства, насильственной смерти, они доставляют своему субъекту наслаждение трикстерского развенчания.

Творческая активность героя "Отчаяния" поистине негативна, деструктивна, и пиком этой активности становится убийство, оформленное как художественное произведение. Кстати сказать, Феликса Герман готовит так, как скульптор обтесывает камень, стремясь уничтожить все, что не соответствует его идее-фикс - идее двойников. Именно в этом поле работают такие детали, как мытье ног снегом, стрижка ногтей, бритье, натягивание на большие ступни Феликса своих ботинок меньшего размера. Герман не хочет замечать того, что каким-то образом ставит под сомнение исключительность и гениальность его творческого замысла. Так, Лида, которую он пытается сделать своей сообщницей, "наврав" ей про брата, решившего покончить жизнь самоубийством, спрашивает его: "Герман, послушай, - а ты не думаешь, что это жульничество?" "Спи, - ответил я. - Не твоего ума дело. Глубокая трагедия, - а ты - о глупостях" (423).

Герман убежден, что обломки взорванных им моделей можно по-иному, более изящно, более остроумно скомпоновать, установив ускользающее от всех сходство явлений. Он убежден, что способен видеть то, чего не замечают другие.

В этом плане весьма показателен разговор Германа с братом Лиды художником Ардалионом о живописи. Ардалион пытается нарисовать карандашный портрет Германа и сетует на то, что все линии "уходят из-под карандаша", потому что у Германа "странное лицо" (356). Для Ардалиона "всякое лицо - уникум". На это Герман возражает следующим образом: " Но позвольте, при чем тут уникум? Ведь, во-первых, бывают определенные типы лиц - зоологические, например. Есть люди с обезьяньими чертами, есть крысиный тип, свиной... А затем - типы знаменитых людей, - скажем, Наполеоны среди мужчин, королевы Виктории среди женщин. Мне говорили, что я смахиваю на Амудсена. Мне приходилось не раз видеть носы а ля Лев Толстой. Ну еще бывает тип художественный, - иконописный лик, мадоннообразный. Наконец, - бытовые, профессиональные типы..." (356357). При всей ненависти Германа к избитым моделям и стереотипам он не может мыслить вне классификаций, вне схем. Все дело в том, чтобы перетасовать эти шаблоны похитрее. Неслучайно он так любит "переписывать" известные произведения. Ардалион относится к суждениям Германа об искусстве как к высказываниям обывателя. По его мнению, "художник видит именно разницу. Сходство видит профан" (357). Улавливание сходства необходимо, когда прикупаешь подсвечник. Ардалион так и не начинает обсуждать с Германом "гениальную" идею двойников. Своей избитостью она художнику неинтересна. "Мне страстно хотелось, чтобы дурак заговорил о двойниках, - но я этого не добился" (357). Когда Ардалион в финале романа узнает о "произведении" Германа, он пишет ему: "Эти шутки, господин хороший, со страховыми обществами давным-давно известны. Я бы даже сказал, что это халтура, банальщина, давно набившая оскомину" (458).

В известном смысле Ардалион в тексте набоковского романа выступает как двойник- антагонист Германа, хотя субъект повествования по поводу этого двойничества не рефлектирует. Русский художник -модернист, создающий безумные портреты и кричащие натюрморты, последовательно оценивается Германом как шут, "гуляка праздный", беспечный алкоголик, добродушный нахлебник, наивный дурак. "Дурацкие" картины Ардалиона достаточно органично манифестируют художественную натуру их автора.

Этим картинам всюду место. Неслучайно Герман, приехавший в Прагу для повторной встречи с Феликсом, обнаруживает один из натюрмортов шурина ( трубка на зеленом сукне и две розы ) на двери табачной лавки в качестве рекламного плаката. Реакция Германа очень показательна : он со смехом спрашивает хозяйку, как к ней попала эта картина, на что получает ответ: "Это сделала моя племянница. Недавно умерла" (337). Умершую племянницу в пушкинском поле романа можно считать субститутом слепого скрипача из "Моцарта и Сальери". Кисть Ардалиона не боится площадного рекламного развенчания. Его произведения, встречаясь повсюду: в обывательских гостиных, в лавках, в домашних альбомах - не наносят никакого вреда его творчеству, не унижают и не позорят своего творца. Стиль Ардалиона не ригористичен, он прост, человечен и естественно вписывается в повседневную жизнь.