Лев Бердников - Всешутейший собор. Смеховая культура царской России

Хвостов высмеивает здесь своего литературного противника В.П. Петрова (1736−1799), автора выспренних од и переводчика первой песни «Энеиды» Вергилия (незадолго перед этим напечатанной вторым изданием). Говоря о «Чудесном Елисее», он имеет в виду бурлескную поэму В.И. Майкова «Елисей, или Раздраженный Вакх» (1771), где пародировался стиль Петрова. Пикантность остроты состояла в том, что Петров, покровительствуемый «светлейшим» Г.А. Потемкиным и самой императрицей, страдал от сильного заикания, и это в соединении с высокопарностью его стихов часто служило мишенью сатиры.

А вот какое двустишие написал наш герой к надгробию сервильного стихотворца В.Г. Рубана (1742−1795):

Вот что пояснил по сему поводу Хвостов: «[Рубан] не иначе всходил на Парнас, как для прославления богатых и именитых особ; более же всего обогатился надгробиями, что и подало повод к следующей надгробной надписи».

Ранняя эпиграмма «Две трапезы» (1780) интересна тем, что носит провидческий характер. Читаем:

Но в многочисленных мемуарах и анекдотах XIX века Хвостов и предстанет тем «стиходеем», который станет беззастенчиво навязывать слушателям «духовную трапезу» – собственные вирши, от которых будут бегать, как от чумы, современные литераторы. Сюжет этот попадет и в лубочную картинку «Стихотворец и черт», где сам нечистый спасается от чтения рифмачом своих опусов.

Стихотворение «Дамону» (1799) является переделкой эпитафии итальянского поэта XVI века Паоло Джовио. Примечательно, что до Хвостова русские поэты (Сумароков в 1756 году и аноним в 1792 году) строго придерживались в своих переводах жанра эпитафии. Хвостов же расширяет жанровые границы и переосмысляет текст как эпиграмму:

Любопытен пример и обратного свойства: анонимная латинская эпиграмма в его переводе преображается в эпитафию. Таково двустишие «Надгробие врачу» (1799):

Поистине уморительна его эпитафия «Музыканту Хантошкину» (1792):

Современные комментаторы этих стихов спорят, заимствованы ли они из произведений французских поэтов XVIII века Дуаньи дю Понсо или Ж.Ф. Гюшара. Но, по всей видимости, речь идет здесь об основоположнике русской скрипичной школы, композиторе И.Е. Хандошкине (1747−1804), слух о смерти которого в 1792 году был «несколько преувеличен».

В 1784 году Хвостов издает в Петербурге свой перевод «Слова похвального Генриху Франциску Дагессо, Канцлеру Франции, Командару Королевских орденов» А.Л. Тома – знаменитого писателя, директора Французской Академии. Известность Тома основывалась на длинном перечне похвальных слов и панегирических од, а выдержки из его трактата «Опыт о похвальных словах» (1773) и ныне приводятся в университетских пособиях по риторике. Некогда противник Вольтера, Тома сделался потом ревностным его почитателем, приятельствовал с энциклопедистами и разделял их воззрения, слыл убежденным сторонником культуры и прогресса. Обращение к нему Хвостова было вовсе не случайным, ибо в России XVIII века он был популярен чрезвычайно. Произведения Тома переводили писатели различных, подчас полярных литертурных взглядов: В.П. Петров и Д.И. Фонвизин, Ю.А. Нелединский-Мелецкий и И.С. Захаров, С.В. Нарышкин, М. Бородавкин, И.Д. Прянишников и др. Достаточно сказать, что почти одновременно с переводом Хвостова в Москве вышел перевод того же «Слова» Тома, выполненный М.И. Прокудиным-Горским.

Дмитрий Иванович посвятил эту книгу своему патрону, одному из ближайших сановников Екатерины II, генерал-прокурору Сената А.А. Вяземскому, под началом которого он служил в 1783–1787 годах. Нелишне заметить, что именно Вяземский был гонителем великого Г.Р. Державина. Как точно сказал о нем германский русист И. Клейн, Вяземский принадлежал к тем «высокопоставленным невеждам», которые держались убеждения, «что быть одновременно поэтом и хорошим служащим невозможно». А потому предусмотрительный Хвостов и не думал беспокоить Вяземского стихами (возможно, он вообще не афишировал это свое увлечение при таком начальнике), твердо уяснив, что «книги приписываются людям, смотря по содержанию их и по свойствам тех людей, кому оне приносятся» (М.Д. Чулков). Посвятить же книгу о выдающемся юристе, хранителе печати при Людовике XV, российскому вельможе, ведавшему всеми юридическими, внутренними и финансовыми делами империи, было весьма уместно. Посвящение оформлено по всем необходимым канонам и состоит из листа приношения, где скрупулезно перечисляются все чины, ордена и регалии Вяземского, и пространного посвятительного письма (дедикации). Последнее отвечает всем нормативным требованиям к жанру («нежна и хитра дедикация в прозе») и заключает в себе, как это водилось, панегирик адресату и объяснение причин приписания ему столь недостойной «жертвы» – книги. Здесь говорится о проницательности Великой Екатерины, возведшей князя на такую высокую степень, о «почтительнейшем воззрении» на Вяземского всего Отечества. А он, Хвостов, – гражданин Отечества, «повторитель гласа народа», движимый одним лишь усердием. Подчеркивая «величие» генерал-прокурора, он восклицает: «Я довольствуюсь по крайней мере с тем издать во свет деяния славного Дагессо, изображенного Томасом, витиею особливо рожденным на прославление великих людей». И далее посвятитель рапространяется о материях, хорошо известных его сиятельному покровителю – о разности юридических «систем» Франции и России, о том, что под скипетром «Законодательницы Севера» и под его, князя, попечительством Россия возносится «на верх славы как победоносным оружием, так и внутренним ее процветанием». В конце текста читаем: «Вашего Сиятельства преданнейший слуга Дмитрий Хвостов», причем фамилия набрана не самыми мелкими литерами, как это было принято в сервильных посвящениях. К тому же более распространенной формой подписи была «нижайший раб» (указ об отмене слова «раб» в прошениях был издан только в 1786 году). Все это говорит об отношении Хвостова к своему титулованному начальнику – почтительном, но не уничижительно-заискивающим.