Теодор Адорно - Культурная индустрия. Просвещение как способ обмана масс

Чем меньше культурная индустрия способна предложить, чем меньше разумных объяснений существованию она находит, тем бессодержательнее становится распространяемая ею идеология. Даже отвлеченные понятия гармонии и добра в эпоху вездесущей рекламы кажутся чересчур конкретными. Именно общие идеи стало принято ассоциировать с рекламой. Разговоры об абстрактной истине вызывают лишь желание побыстрее перейти к сути дела. Слово, за которым не стоит конкретного смысла, кажется пустым, иные слова – выдумкой, ложью. Суждения о ценностях воспринимаются либо как реклама, либо как пустая болтовня. Однако идеология, которая тем самым теряет свой обязательный характер и обретает весьма смутные черты, в то же время ничуть не становится прозрачнее и не ослабляет своих позиций. Именно эта ее неопределенность, почти что научная скрупулезность, не позволяющая утверждать что-либо, что нельзя проверить, становится инструментом власти. Идеология становится провозвестником реально существующего – и делает это подчеркнуто и планомерно. Культурная индустрия имеет склонность к протоколизму, к провозглашению уже заведенного порядка вещей – в этом с ней не поспоришь. Она уверенно лавирует между Сциллой облеченной в слова дезинформации, с одной стороны, и Харибдой очевидной истины – с другой, создавая копии копий, так что те застилают обзор, и вездесущность одного и того же явления делает из него образец для подражания. Идеология распадается на фотофиксацию грубости бытия и неприкрытую ложь о его осмысленности, не придавая ей словесного выражения, но намекая на нее, отчего эта ложь только прочнее въедается в память. Реальность, дабы показаться божественной, лишь беззастенчиво множится. Подобного рода визуальные доказательства пусть и не носят обязывающего характера, но все же оказывают достаточно сильное воздействие. Кто при всей убедительности монотонного повторения еще в чем-то сомневается – тот попросту дурак. Культурная индустрия способна отмести все упреки в свой адрес с той же легкостью, с какой может опровергнуть любые возражения по поводу устройства мира, который она беспристрастно дублирует. Выбор прост: либо включиться в процесс, либо безнадежно отстать от жизни – наивные провинциалы, в противовес кино и радиовещанию провозглашающие вечные идеалы красоты и прославляющие любительский театр, с политической точки зрения уже достигли того рубежа, к которому массовая культура только стремится подвести своих собственных недалеких приспешников. Она достаточно мощна, чтобы по мере необходимости с помощью идеологии то высмеивать такие идеалы прошлого, как «образцовый отец» или «искренние чувства», то снова использовать их в качестве козыря. Новая идеология превращает в объект сам мир как таковой. Она с успехом использует в своих целях культ фактологичности, ограничиваясь тем, что при помощи максимально точного воспроизведения возводит в ранг факта мизерность существования. Посредством такого переноса само бытие становится суррогатной заменой смысла и справедливости. Что бы ни показывала нам камера – все прекрасно. Обманутой надежде на то, чтобы когда-нибудь самому оказаться на месте той стенографистки, что выиграла кругосветное путешествие, вполне соответствует разочарование, кроющееся в точности воспроизведения пейзажей, которые должны встретиться ей на пути. Зрителю предлагается вовсе не Италия, а иллюзия того, что Италия существует. В кино можно позволить себе показать Париж – в который юная американка прибывает в надежде найти здесь лекарство от скуки – местом до того унылым, что встреча с неотразимым американским юношей, с которым она вполне могла бы познакомиться и дома, становится просто неизбежной. То, что это все продолжается, то, что система еще на самой ранней стадии своего формирования воспроизводит жизнь образующих ее масс вместо того, чтобы разделаться с ними раз и навсегда, даже ставят ей в заслугу и подчеркивают как ее особый смысл. Вообще, само то, что все это продолжается, становится оправданием факта дальнейшего существования системы и ее неизменности. Повторяемость – признак здоровья, что в природе, что в индустриальном производстве. С обложек журналов вечно улыбаются одни и те же младенцы, в джазе вечно крутится одна и та же пластинка. При всем технологическом прогрессе, совершенствовании правил и рецептуры, при всей неугомонной суете тот хлеб насущный, который предлагает человечеству индустрия культуры, по-прежнему представляет собой зачерствелый стереотип. Она подпитывается тем, что, на удивление, колесо все так же продолжает вращаться, а матери по-прежнему рожают своих детей. Это лишь способствует стабильности установившихся связей. То, как колыхаются нивы в конце чаплиновского «Великого диктатора», – злая ирония над звучащей антифашистской речью. Спелые колосья – словно волосы девушки, которую показывает нам на лоне природы, обласканную теплым ветром, съемочная бригада киностудии «УФА». За счет того, что существующий в обществе механизм власти представляет природу как здоровый противовес социуму, последний неминуемо вбирает ее в свое нездоровое нутро, а затем распродает по дешевке. Наглядная демонстрация того, что деревья зеленые, небо голубое, а бегущие по нему кучерявые облачка все так же бегут, дает понять, что это лишь шифр, за которым скрыты газгольдерные станции и фабричные трубы. И наоборот – колесики и шестеренки машин должны блестеть и сиять изо всех сил, ведь им отведена лишь роль вместилища всего этого зеленеющего и кучерявящегося великолепия. Так и природа, и техника восстают против той нависающей духоты, что является искаженным образом либерального общества прошлого, в котором люди то обжимались в душных обитых бархатом комнатах, вместо того чтобы, как это нынче принято, безо всякой эротической подоплеки наслаждаться солнцем и ветром, то вечно страдали от поломок двигателей допотопных автомобилей, вместо того чтобы с космической скоростью перенестись оттуда, где и так находишься, туда, где, в общем-то, ничуть не лучше. Победа гигантских концернов над предпринимательской инициативой воспевается культурной индустрией как вечная жизнь последней. Борьба же идет с врагом, который в действительности давно повержен, – с мыслящим субъектом. Возвращение на сцену «Сошествия Ганса в ад» [11] Сочинение немецкого драматурга Пауля Апеля (1911), опубликованное на русском языке в 1923 году. – Примеч. пер. , злой сатиры на мещанство, случившееся в Германии, и удовольствие от просмотра картины «Жизнь с отцом» – одного поля ягоды.

Однако как бы пуста ни была эта идеология, в одном ее намерения серьезны: она обо всех позаботится. «Никто не должен жить в голоде и холоде, а кто осмелится – того в концлагерь!» – эта шутка времен гитлеровской Германии может с успехом стать лозунгом, начертанным над любым входом, ведущим в культурную индустрию. Она весьма примитивно, но в то же время весьма хитро наводит на мысли о признаке, который служит отличительной чертой наиболее современного состояния общества: умении безошибочно отличать своих. Формально свобода гарантирована всем. Никто не должен нести установленной ответственности за свой образ мыслей. Вместо этого каждый с младых ногтей является узником системы церквей, клубов, профсоюзов и всевозможных других объединений, которые являются наиболее чутким инструментом социального контроля. Тот, кто не хочет, чтобы его постиг крах, обязан следить за тем, чтобы не оказаться – по его меркам – слишком легковесным. Иначе он начнет отставать от жизни, и в результате ему грозит полный провал. В любой карьерной среде, и прежде всего в творческих профессиях, необходимая квалификация, как правило, подкрепляется определенным складом характера – за счет этого может легко показаться, будто одной только квалификации было бы вполне достаточно. В действительности же наше иррациональное общество организовано так, что в нем более-менее воспроизводится лишь образ жизни его лояльных членов. Градация жизненных стандартов весьма точно соответствует внутренней связи отдельных личностей и целых классов с самой системой. На менеджера вполне можно положиться, ну и еще можно положиться на мелкого офисного клерка, этакого Дагвуда Бамстеда [12] Дагвуд Бамстед – простофиля-обыватель, персонаж известного комикса «Блонди» Чика Янга. – Примеч. ред. , какой он есть на бумаге и в жизни. Так что кто осмелится предстать голодным и холодным, в особенности при наличии недурных перспектив в прошлом, – тот меченый. Он – аутсайдер, а быть аутсайдером – самое страшное преступление после особо тяжких. В кино он в лучшем случае будет выставлен большим оригиналом, объектом снисходительных насмешек, но чаще всего – злодеем, причем злодейскую его натуру можно угадать уже при самом первом появлении, задолго до того, как это станет ясно по ходу сюжета, – чтобы ни на секунду не возникало иллюзии, будто общество может обратиться против человека, исполненного благих намерений. На самом деле сегодня реализуется своего рода модель социального государства, только на более высоком уровне. Чтобы не терять позиций, поддерживается экономический строй, при котором, ввиду невероятного развития технологии, существующие массы населения становятся, в принципе, не нужны как рабочая сила. Идеология создает иллюзию, будто жизнь рабочих – истинных кормильцев – должны будут обеспечивать предприниматели, которых они же и кормят. Положение, в которое попадает при этом отдельно стоящий человек, весьма затруднительное. Во времена либерализма бедняк считался лентяем, сегодня же его личность автоматически кажется подозрительной. Тому, о ком по какой-то причине не позаботились, место в концлагере или по крайней мере – в аду трущоб, где его может ожидать лишь черная работа. Однако в зеркале культурной индустрии забота о подчиненных – как положительного, так и отрицательного свойства – отражена как непосредственная солидарность трудящихся в мире, которым правит прилежный труд. Никто не забыт – повсюду есть соседи, соцработники, ходячие воплощения доктора Гиллеспи [13] Доктор Гиллеспи – киногерой, персонаж серии фильмов о докторе Килдере, где врачи помогают в расследовании преступлений. – Примеч. пер. и доморощенные философы, у которых сердце не камень, и поэтому они своей доброй волей создают одиночные прецеденты выздоровления среди постоянно поддерживаемого в обществе жалкого существования, если, разумеется, им не помешает личная испорченность тех, кого они стремятся вылечить. Производственное товарищество, заложить основы которого в коллективе с целью увеличения продуктивности стремится любая фабрика, вплоть до последнего порыва души подчиняет частную жизнь человека общественному контролю – как раз посредством того, что создает иллюзию искренности человеческих отношений на производстве, осуществляя, казалось бы, их реприватизацию. Такая нематериальная взаимовыручка, своего рода «Зимняя помощь» [14] «Кампания зимней помощи немецкого народа» ( нем. Winterhilfswerk des Deutschen Volkes) – в национал-социалистической Германии ежегодная кампания по сбору средств на вспомоществование нуждающимся. – Примеч. пер. , камуфлирует своей благонамеренностью аудиовизуальные каналы индустрии культуры еще до того, как с фабрики этот тоталитарный принцип будет перенесен на общество. При этом выдающимся деятелям человечества, способствовавшим его благосостоянию и процветанию, приписывают, что они якобы пеклись об интересах людей, чтобы выдать их научные достижения за деяния милосердия: тем самым они предстают в роли тех предводителей нации, которые в итоге провозглашают борьбу с состраданием и, даже после того как не станет последнего паралитика, тщательно следят за тем, чтобы не допустить его новой вспышки.