Теодор Адорно - Культурная индустрия. Просвещение как способ обмана масс

Свободное от всех ограничений развлечение было бы не просто противоположностью искусства, но такой противоположностью, к которой бы его притягивало. В Америке культурная индустрия то и дело заигрывает с абсурдом в духе Марка Твена – тем не менее абсурд этот мог бы внести в понятие искусства свои коррективы. Чем отчетливее абсурдная картина мира противоречит реальной действительности, тем больше она на нее же и похожа, со всей своей серьезностью, хотя серьезность прямо противоречит абсурду. Чем больше усилий прикладывается к тому, чтобы абсурд выстраивался исключительно согласно законам своего жанра, тем больше усилий требуется, чтобы в него вникнуть, – таким образом, эффект от борьбы с бременем непрерывного труда достигается прямо противоположный. Во многих фильмах-ревю, но прежде всего – в комиксах и в жанре гротеска – это борьба с прилагаемыми усилиями на мгновение проскальзывает, но до ее претворения в жизнь никогда не доходит. Чистое развлечение со свойственной ему последовательностью, возможность расслабиться и предоставить себя во власть пестроты мелькающих ассоциаций и счастливой бессмыслицы ограничивается более расхожей формой: к нему примешивается суррогатный заместитель связного действа, который культурная индустрия, с одной стороны, упорно подмешивает в каждый свой продукт, а с другой – хитро подмигивая, эксплуатирует исключительно с целью оправдать участие звезд в проекте. Биографическая или какая-либо другая канва позволяет наскоро соединить лишенные содержания фрагменты в полубессмысленную фабулу. Мы слышим звон и знаем, где он: звенят отнюдь не бубенцы шутовского колпака – то побрякивает связка ключей на поясе капиталистической расчетливости, которая способна еще в прожекте подчинить желание развитию сюжета. В фильме-ревю всякий поцелуй обязан способствовать карьерному успеху боксера или какого-нибудь еще специалиста по зрелищным выпадам, которого в данной картине воспевают. Так что обман заключается не в том, что культурная индустрия подает потребителю развлекательный продукт, а в том, что она еще и портит ему удовольствие, в погоне за деньгами погрязнув в идеологических клише саморазрушающейся культуры. Этика и хороший вкус клеймят ничем не сдерживаемое развлечение как «примитивизм» (а считается, что примитивизм – это так же плохо, как и чрезмерное умничанье) и тем самым ограничивают даже его технический потенциал. Культурная индустрия испорчена, однако же она являет собой вовсе не Содом, а святилище высшего удовольствия. Ступень за ступенью при восхождении на вершину этого храма, от Хемингуэя к Эмилю Людвигу [5] Эмиль Людвиг (1881–1948) – немецкий писатель и биограф. – Примеч. ред. , от «Миссис Минивер» [6] «Миссис Минивер» (1942) – американская драма Уильяма Уайлера по одноименной книге Джен Стратер. – Примеч. ред. к «Одинокому рейнджеру» [7] «Одинокий рейнджер» (1949–1957) – американский телесериал. – Примеч. ред. , от Тосканини [8] Артуро Тосканини (1867–1957) – итальянский дирижер. – Примеч. ред. к Гаю Ломбардо [9] Гай Ломбардо (1902–1977) – канадский и американский музыкант, скрипач и руководитель ансамбля Royal Canadians. – Примеч. ред. , ложность все глубже въедается в интеллектуальный продукт, заимствованный у искусства и науки в готовом виде. Следы былого великолепия в индустрии культуры сохраняются в тех ее аспектах, которые более всего делают ее похожей на цирк – в самоуверенно-бездумном мастерстве наездников, клоунов и акробатов, в «оправдании и защите плотского искусства в сравнении с искусством духовным» [10] Франк Ведекинд, «Что сам я при этом думал» (комментарий к сочинениям). Цит. по: Wedekind F. Gesammelte Werke. Bd. IX. München, 1921. – S. 426. . Однако даже в самых темных углах, где только может прятаться бездушное лицедейство, которое воплощает собой человеческий автоматизм, составляющий достойную пару автоматизму общества, его неумолимо настигает менеджерский подход, от всего требующий доказательства значимости и эффективности. Благодаря ему на низшем уровне искусства бессмыслица искореняется столь же рьяно, сколь и его осмысленность – на высшем.

Слияние культуры и развлечения выражается сегодня не только в форме вырождения культуры, но в той же степени и в форме насильственного придания развлечению возвышенного характера. Это видно уже по тому, что пережить удовольствие стало возможным только опосредованно, через его воспроизведение на кинопленке или в радиотрансляции. Во времена расцвета либерализма развлечение подпитывалось нерушимой верой в будущее: в то, что все будет так же, только лучше. Сегодня и вера становится еще более возвышенной и эфемерной – и оказывается настолько тонкой материей, что теряет из виду любую цель, к которой могла стремиться, и начинает представлять из себя лишь золотой фон, которым подсвечивается окружающая действительность. Он состоит из смысловых акцентов, расставленных, в точности как в жизни, на экране, чтобы выделить среди персонажей красавчика, умельца, умницу-разумницу, воплощение эгоизма, в сюжете – спортивный интерес, а в обстановке – предпочитаемые марки сигарет и машин, даже если развлекательный продукт является рекламой не конкретного производителя, а всей системы в целом. Развлечение само по себе возводится в ранг идеала, заменяет собой высшие блага, вызывая к ним отвращение среди масс путем еще более стереотипного, чем в проплаченных рекламных роликах, повторения. Внутренняя духовная сущность, субъективно ограниченная форма истины, всегда была гораздо сильнее подчинена внешнему воздействию, чем сама она могла себе представить. Культурная индустрия превращает ее в форму откровенной лжи. Духовность воспринимается как пустой треп, допустимый в популярнейших образцах религиозной литературы, в психологическом кино или в женских сериалах в качестве сюжетного элемента, заставляющего то ли устыдиться, то ли расслабиться, чтобы затем в реальной жизни еще безукоризненнее владеть собой. В этом смысле развлечение, как у Аристотеля – трагедия, а сегодня у Мортимера Адлера – кино, очищает страсти. Развенчав миф о стиле, индустрия культуры принялась за катарсис.

Чем прочнее позиция индустрии культуры, тем шире поле ее действия в отношении потребностей потребителя: она может управлять ими, вызывать их, усмирять; она в силах даже лишить потребителя возможности развлекаться – культурному прогрессу ничто не способно воспрепятствовать. Но эта тенденция свойственна самому принципу развлечения как принципу буржуазно-просвещенного свойства. Поскольку потребность в развлечении в значительной мере была стимулирована самой индустрией, соблазняющей потребительские массы обратить внимание на произведение за счет его сюжета, на репродукцию – за счет изображенного на ней аппетитного блюда, а на пакетик с желатином, в свою очередь, – за счет размещенного на упаковке желе, в самом характере развлечения чувствуется та самая коммерческая раскрутка, отголоски увещеваний менеджера, расхваливающего свой товар, криков ярмарочного зазывалы. Однако изначальное сродство бизнеса и удовольствия просматривается уже в самой сути удовольствия как апологии общества. Быть всем довольным означает быть со всем согласным. Удовольствие может существовать, только изолировавшись от всех общественных процессов в совокупности, поставив крест на интеллектуальном содержании и с самого начала выставив на посмешище свойственную любому, даже самому ничтожному произведению претензию на то, чтобы в своей ограниченности являться отражением целого. Развлекаться всегда означает не думать, забыть о страдании, даже находясь перед его лицом. В его основе лежит бессилие. На самом деле удовольствие – это бегство, но не бегство, как принято думать, от ужасной реальности, а бегство от малейшей мысли о противостоянии ей. Свобода, которую обещает нам развлечение, – это свобода от раздумий, которые могли бы вылиться в возражения. «Чего же они хотят, эти люди?» – вся беспардонность этого риторического вопроса заключается в том, что в качестве мыслящих субъектов здесь подразумеваются именно те люди, отучить которых вести себя как субъекты, а не объекты, и является в данном случае целью. Даже там, где публика позволяет себе восстать против индустрии развлечения, все в итоге выливается в привычное непротивление, внушенное самой же индустрией. Тем не менее удерживать внимание публики становится все сложнее. Прогрессирующее оглупение не должно по своим темпам отставать от интеллектуального развития. В эпоху статистики люди уже научены горьким опытом и не станут идентифицировать себя с миллионером с экрана, но они по-прежнему еще слишком глупы, чтобы хотя бы немного освободиться от диктата больших чисел. Идеология прячется под маской теории вероятности. Счастье в жизни ждет отнюдь не каждого, а лишь того, кто вытянул счастливый билет, или даже, что еще вероятнее, того, кто избран некоей высшей силой – обычно это сама же индустрия развлечения, которая, кажется, вечно ищет таланты. Эти самые таланты, обнаруженные и с большой помпой представленные широкой публике, являют собой идеал нового, зависимого среднего класса. И все же на старлетке, изображающей секретаршу, в отличие от настоящей секретарши, вечерний наряд сидит как влитой. Поэтому ее появление внушает зрительнице не только гипотетическую возможность когда-нибудь самой оказаться на экране, но и много отчетливее – разницу между реальной женщиной и экранным образом. Счастливый билет достанется только одной, лишь одному человеку суждено стать знаменитым, и хотя чисто математически шансы у всех равны, они настолько мизерны, что лучше сразу оставить надежды и порадоваться за другого, на месте которого, безусловно, мог бы оказаться ты сам – мог бы, но никогда не окажешься. Везде, где культурная индустрия дает возможность наивно идентифицировать себя с предлагаемым образом, она незамедлительно сама же разрушает эту иллюзию. Забыться невозможно. Когда-то зритель видел в свадьбе на экране свою собственную. Нынче же счастливая пара из киноленты – это в общем такие же точно люди, что и публика, сидящая в зале, однако подобное сходство таит в себе и непреодолимое различие между отдельными элементами ее человеческой составляющей. Совершенное сходство – это абсолютное различие. Тождественность массы делает невозможной тождественность отдельно взятых примеров. Культурная индустрия создала карикатурный образ человека как вида. Ценность каждого отдельного человека заключается лишь в том, что он способен подменить собой любого другого: он – не более чем один из представителей себе подобных. Даже как личность человек представляет собой полное ничто: незаменимых не бывает – вот что доходит до него, когда он со временем перестает быть как все. От этого меняется внутренняя сущность религии успеха, при том что важность ее остается прежней. Путь через тернии к звездам, предполагающий страдание и борьбу, все больше вытесняет вероятность сорвать куш. Идеология всячески восхваляет присутствие слепой Фортуны в заведенном ритуале жеребьевки, в результате которой песня становится хитом, а кто-то из девочек на съемочной площадке оказывается подходящей для роли героини. В кино лишь сильнее подчеркивается роль случая. Поначалу то, что единообразие героев, за исключением злодеев, доведено в нем до абсолюта, до того, что даже лица подбираются похожие (и тем, у кого, как у Гарбо, на лице написано, что к ним нельзя обратиться с возгласом «Эй, привет, сестренка!», увы, не везет), делает жизнь зрителей проще. Их уверяют в том, что можно просто быть самими собой – и все получится, от них не ожидают ничего, на что они, по их разумению, не способны. Но одновременно незаметно указывают на то, что все усилия ничего не стоят, поскольку даже достижение буржуазного благосостояния никак не связано с суммарным эффектом от производительного труда. И публика понимает намек. В сущности, все признают, что в стремлении к счастью организация и подготовка – лишь одна сторона медали, в то время как оборотная – случай. Поскольку в обществе уже настолько развито рациональное мышление, что в принципе инженером или менеджером способен стать каждый, стало совершенно неважно, в кого социум вкладывает необходимые образовательные ресурсы или кому доверяет право возложить на себя подобную миссию. Случай и целенаправленное планирование становятся тождественны, поскольку, ввиду равенства всех людей, счастье или несчастье каждого в отдельности, от мала до велика, теряет всякое экономическое значение. Даже счастливое стечение обстоятельств может быть спланировано заранее: не в том смысле, что счастливый жребий достанется тому или иному, а в том, что в этот счастливый жребий и в шансы его вытянуть будут верить. Самим же планировщикам он служит своего рода алиби, создавая впечатление, будто в той бесконечной череде предпринятых мер и осуществленных транзакций, в которую превратилась жизнь, есть еще место непосредственным и спонтанным взаимоотношениям между людьми. Культурная индустрия тиражирует подобную спонтанность на различных носителях посредством произвольного выбора из среднестатистических случаев. Общее бессилие находит свое отражение в статье, описывающей скромные, но не лишенные блеска похождения счастливчика, выигравшего в журнальном конкурсе путевку, – лучше всего, если им окажется какая-нибудь стенографистка, хотя велика вероятность, что она победила в конкурсе не просто так, а ввиду неких связей с местными авторитетами. Человечество до такой степени превратилось в подручный материал, что власть имущие могут позволить себе не просто вознести кого-нибудь из общей массы на свой Олимп, но и совершенно спокойно сбросить его обратно – пускай и дальше сидит там, со своими правами и своим трудом. Культурная индустрия заинтересована в человеке лишь как в потребителе и рабочей силе – и в реальности ей удалось свести к этому нехитрому знаменателю как все человечество в целом, так и каждого его представителя в отдельности. В зависимости от того, что нынче является определяющим, в идеологии на первый план выходит то случай, то организационные способности, то технологии, то обычная жизнь, то природа, то цивилизация. Как кадровому ресурсу человеку напоминают о важности рационального планирования и необходимости включаться в него, руководствуясь здравым смыслом. Как потребителю ему что на экране, что на бумаге демонстрируют свободу выбора и все прелести существования вне рамок системы на примере случаев из частной жизни. Но в любом случае с позиции индустрии он остается всего лишь объектом.