Ирина Паперно - «Кто, что я» Толстой в своих дневниках

Толстой возвращается к дневнику

В 1884 году после нескольких неудачных попыток Толстой вернулся к регулярному ведению дневника 11871. Он долго колебался: писать или не писать? как? для кого? Однажды он записал: «Думал, надо писать с тем, чтобы не показывать своего писания, как и дневник этот, при жизни. И, о ужас! Я задумался - писать ли? Станет ли сил писать для Бога? <.> Так думал перед сном» (50: 39, 20 февраля 1889). Быть может, Толстой воображал, вслед за Руссо в его «Исповеди», что он предстанет перед Богом с книгой своей жизни в руках 11881. Но ему не удалось не показывать при жизни не только другие свои писания, но и дневники. Дневники Толстого были доступны и его жене, и другим домочадцам, и ученикам; с них снимались копии и делались выписки. Доступ к дневникам стал предметом острого конфликта между женой Толстого и его соратником Владимиром Чертковым. С июля по октябрь 1910 года кроме регулярного дневника Толстой вел в маленькой книжечке тайный «Дневник для одного себя» (58: 127-144), который он прятал в голенище сапога, но он был обнаружен Софьей Андреевной, когда она помогала раздевать потерявшего сознание мужа 11891. Его последний секретарь Валентин Булгаков полагал, что именно очередное столкновение между Софьей Андреевной и Чертковым по вопросу о дневниках послужило непосредственным поводом к уходу Толстого 11901.

Временная последовательность дневника: последний день

Поздние дневники Толстого писались в постоянном предвосхищении смерти. Исследователи много писали об огромной роли смерти в его писаниях 11911. Поздние дневники документируют переживание постоянного присутствия смерти в жизни Толстого. На протяжении тридцати лет он ожидал смерти ежедневно, и именно это ожидание является главным содержанием дневника. Это экзистенциальное состояние требовало особого распорядка времени: в поздних дневниках рассказ о конкретном дне часто заканчивается не расписанием на следующий день, а фразой «если буду жив» (обычно в сокращении, «е. б. ж.»), которая следует за датой следующего (еще не наступившего) дня. Отчет о следующем дне начинается с подтверждения: «жив». За этим следует дата завтрашнего дня, с той же оговоркой: «е. б. ж.» 11921. (Возможно, эта формула составлена на основании Послания Иакова, который увещевал тех, кто строит планы на завтра: вместо того чтобы говорить «завтра», следует говорить «если угодно будет Господу и живы будем, то сделаем то или другое», Иак. 4: 13-1 5 11931.)

Приведем пример, который хорошо показывает и эту временную схему, и душевное состояние Толстого:

25 февр. Никольское. 1897. Е. б. ж.

февраля 118971. Жив. Писал не много, но не так легко, как вчера. Гости разъехались. Ходил два раза гулять. Читаю Аристотеля. Нынче получил письма с Сережей, который приехал сюда. Неприятное письмо от Сони. Или скорее я не в духе. Вчера, гуляя, молился и испытал удивительное чувство. Вероятно, подобное тому, которое возбуждают в себе мистики духовным деланием: почувствовал себя одного духовного, свободного, связанного иллюзией тела.

Ф. II. 97. Е. б. ж. (53: 141).

(Следует пояснить, что первая запись, «25 февр. Никольское. 1897. Е. б. ж.», сделана 24 февраля. Последняя запись, «26 Ф. II. 97. Е. б. ж.», сделана 25 февраля.)

Вспомним, что в своих первых дневниках молодой Толстой пробовал создать такой тип повествования, который позволил бы передать жизнь в ее целостности, ничего не исключая. («История вчерашнего дня» представляет собой такую экспериментальную попытку.) Означало ли это, что он надеялся дописать свою жизнь до самого конца? В любом случае для молодого Толстого этот утопический идеал остался недостижимым. В поздних дневниках он ставит именно проблему последнего дня жизни. С одной стороны, формула «е. б. ж.» ставит под сомнение, что наступит завтра; с другой - эта фраза, стоящая под датой следующего дня, делает завтра реальностью, а сегодняшний день оказывается днем вчерашним. В поздние годы Толстой как бы стремился вести дневник, в котором отчет о каждом дне - включая самый последний день его жизни - представлял бы собой историю вчерашнего дня.

Дневниковая запись, приведенная выше, при всей своей четкой временной структуре заключает в себе слова, свидетельствующие и о другом, противоречивом желании: «.молился и испытал удивительное чувство <.> подобное тому, которое возбуждают в себе мистики духовным деланием <.>». Толстой пишет здесь о своем стремлении достигнуть вневременного и свободного от повествовательной отчетности ощущения себя посредством акта, схожего с «духовным деланием», или Иисусовой молитвой, восходящей к традиции исихазма 11941. Суть этой «молчаливой молитвы» заключается в том, что молящийся, произнося имя Иисус, входит в мистическое состояние, при котором слово освобождается от своей внешней формы; в молчании человек соединяется с Богом, а значит, и с вечностью.

Какова же цель: полная текстуализация всего себя без остатка или абсолютное молчание? В поздних дневниках Толстой колебался между этими двумя крайностями, то переходя от одной к другой, то пытаясь примирить их.

Как мы уже видели, старый Толстой испытывал противоречивые чувства и по поводу самого процесса писания. В другой раз он заметил в дневнике, что «уже не в силах писать». И тут же добавил: «И мне грустно, точно как будто я и умирая буду писать и после смерти тоже» (52: 105, 22 декабря 1893). Эти поразительные слова свидетельствуют о том, что Толстой не мог себе представить состояния, в котором он бы перестал писать.

Старый Толстой писал свой дневник так, как если бы каждый день был последним в его жизни, но при этом он хотел оставить запись об этом последнем дне. В этом Толстой опирался на культурные прецеденты. Как и другие его современники, он был вдохновлен повестью Виктора Гюго «Le dernier jour d'un condamn^» (1829) - хроникой последнего дня приговоренного к смертной казни, фиксирующей все его мысли, чувства и впечатления. Достоевский в романе «Идиот» (1868) переосмыслил образ Гюго как метафору жизни человека девятнадцатого столетия: вся жизнь, прожитая в сознании собственной конечности, становится последним днем приговоренного к смерти 1195В дневнике за 1909 год Толстой заимствует образ Гюго для описания своего собственного положения: «В старости это уже совсем можно и даже должно, но возможно и в молодости, а именно то, чтобы быть в состоянии не только приговоренного к смертной казни, но в состоянии везомого на место казни» (57: 4, 3 января 1909). Для Толстого положение приговоренного к смерти предоставляло уникальную возможность - сделать запись абсолютно аутентичного переживания, нечто вроде того, что Хайдеггер позже назовет «Sein zum Tode» .

В своих поздних дневниках Толстой стремился дать отчет именно о таком состоянии. Возможно, что он надеялся пойти дальше этого. В конце повести Гюго герой поднимается на эшафот с гильотиной. В отличие от известного сновидения, описанного Мори, у Гюго приговоренный не повествует о том, что он переживает в момент, когда его голова отделяется от тела. (Сон, описанный Мори, включает описание этого переживания.) Толстой (как мы увидим) помышлял именно об этом. Вспомним, что молодой Толстой (в «Истории вчерашнего дня») привел запись сна, сделанную спящим человеком 11971. Старый Толстой в своих дневниках задавался вопросом: если бы сознание не покинуло пишущего после смерти, какого рода текст вышел бы из-под его пера?