Владимир Колесов - Древняя Русь: наследие в слове. Бытие и быт

И тогда в ход пошло книжное славянское слово, на Руси известное тоже с XI в. — крамола . По значению оно соответствует греческому στάσις ‘раздор, восстание, мятеж’. В совокупности значений смысл этого греческого слова можно передать как момент страстного расхождения во взглядах в народной толпе. Само слово крамола заимствовано у древних германцев (там оно тоже значило ‘крики толпы, человеческой массы’), и средневековое латинское слово carmula имело то же значение. Украинское коромола означает ‘интриги, происки’, болгарское крамола — ‘шум, волнение, тревога’. Таков исходный образ слова, он передает крики, вызывающие возмущение толпы, тревогу, возбуждение и панику. В русских народных говорах этого слова нет — оно книжное.

По той же причине в древнерусских текстах его значение неопределенно. В значении ‘бой’ или ‘сражение’ (эти понятия отличались интенсивностью) оно использовалось в переводных текстах с XI в.; столь же рано оно выступает и в значении ‘мятеж, междоусобица’. Даже основное для Древней Руси значение ‘бунт, мятеж, смута’ это слово получило из церковнославянских текстов. Крамольник поначалу просто еретик, не разделяющий общепринятых взглядов.

Обозначение народных волнений этим словом впервые отмечено в «Успенском сборнике» конца XII в.: «И моляху Володимира, да въшедъ уставить крамолу, сущюю въ людьхъ» (Усп. сб., 25а) — тут крамола связана со слухами, взволновавшими народ. Таково прямое значение слова, ничего общего с обозначением мятежа оно не имеет. На это указывает совместное употребление слов, например в соседнем тексте: «И многу мятежю и крамолѣ бывъши въ людьхъ и мълвѣ немалѣ» (там же, 25а). Крамола возникает как результат слухов (молвы) в результате подстрекательств, и тем самым по смыслу совпадает со значением слова съвара — это также наущение, но не на отдельных лиц, а на толпу. Это хорошо показано в «Слове о полку Игореве»: «Тогда при Олзѣ Гориславличи сѣяшется и растяшеть усобицами; погыбашеть жизнь Даждь-божа внука; въ княжихъ крамолахъ вѣци человѣкомъ скратишась» (крамолы между князьями — это усобицы), «и начаша князи про малое „се великое“ млъвити, а сами на себѣ крамолу ковати», в раздорах и ссорах, сварясь друг с другом и наводя на соседей полки врагов: «своими крамолами начясте наводити поганыя на землю Рускую». Крамола недалеко ушла от усобицы. Крамольник теперь тот, кто находится в состоянии вражды, крамольный — враждебный. Сделан первый шаг к тому, чтобы отделить понятие о раздорах и мятежах от слов со значением «свой» (таких, как соб-ственный, у-соб-ица), однако нового смысла это выражение не принесло. Оно лишь обобщило несколько признаков, прежде соотносимых с близкозначными словами. Но как раз это и требовалось для выражения новых отношений, еще только складывающихся в обществе.

Свада, свара, ссора обозначали чисто эмоциональные, даже «чувственные» и очень конкретные в своем проявлении отношения между людьми, может быть, даже близкими друг другу. Префикс съ- со значением совместности указывал на взаимность в проявлении враждебности — в речи ли, в замысле или в действии. Образ лжи, навета или коварства является в этом случае основным. Речь идет о личной обиде за справедливость, которая нарушена и взывает к отмщению.

Ссора и спира формально еще сохраняют идею взаимообратимой совместности, но уже отражают усиление степеней враждебности, распространяясь на более широкий круг лиц, не обязательно только «своих». И речь тут идет не о разных признакахназревающего конфликта (ибо он уже назрел); это сразу же выражение форм борьбы, решительное действие в ответ на вызов. Слово пьря как бы соединяет все прежние признаки конфликтной ситуации в родовом и потому самом важном — приступе к делу. Против рожна прати — «переть», невзирая ни на что. Энергия действия, заложенная в термине, указывает на новый, сравнительно с древним, взгляд относительно оскорбления и его достоинства: решительно в бой! Думатьнекогда, да и речивести — незачем.

Все слова третьей группы исторически состоят из книжных заимствований. Они отражают достаточно высокий уровень отвлеченности в передаче конфликтных состояний, однако, будучи заимствованиями, они соединяют в себе нерасчленимую множественность признаков, подлежащих выявлению и обозначению. Даже слово усобица, которое вполне могло быть разговорным, содержит признаки искусственности в образовании. Слово распря, как видно по его форме, — церковнославянское, а все остальные слова содержат глубинный образ злобы и гнева, которые неизбежно вызывают необходимость ответной реакции на оскорбление или вызов. Они обозначают столкновения чуждых друг другу масс, в том числе и по идеологическим мотивам.

Усиление степеней отвлеченности признака в передаче одного и того же смысла не кажется случайным. Одновременно это — обозначение все более расширяющихся пределов возможного столкновения, вовлечения в них все большего количества людей; это — переход от конкретных физических стычек к социальным конфликтам все более серьезного характера.

Однако заложенная в глубинах подсознания последовательность вызывавших подобные столкновения «злых сил» остается постоянной: это либо наущениев слове (подстрекательство), либо наваждениев помыслах (замыслы интриг), либо наступление самого действия, т. е. столкновениеинтересов, уже не обязательно взаимно выгодных.

Но вот что интересно. Ни в одном случае нет и речи о простом народе, который тоже ведь имеет право на которы и крамолы, — если, конечно, он активный субъект жизни. Описываются в тексте и сталкиваются в словесных выражениях только распри власть имущих.

Народ безмолвствует...

Однако народ безмолвствует не всегда. Народ выходит на историческую арену со словом мятежь на устах. В Древней Руси это еще не тот мятеж, который известен нам как социальное движение масс, а простое «смятение» перепуганной словом толпы. Новгородский поп Упырь Лихой переписывал в XI в. переведенный в Болгарии текст, в котором рядом указаны «грѣзы и мятежи... селицѣ сущи бѣдѣ и грѣзѣ» (Материалы, 1, с. 602). Это слова пророка Исайи (III, 5), речь идет об угнетении народа, которое обернется тем, что «юноша будет нагло превозноситься над старцем, а простолюдин над вельможей» — из-за слабости правителей начнутся противозакония. Безобразие, но никак не действие разъяренной толпы, недовольной властями. Смущение, а не возмущение.

Из текстов, доступных нам сегодня, можно увидеть, что мятеж — просто беспорядок, беспорядочное движение однородных масс: воздуха, воды, стад или толп; некое расстройство обычного течения дел, вызывающее всеобщую суету и беспокойство. У Феодосия Печерского в XI в. мятеж — всего лишь легкое смятение, волнение, даже если такой мятеж случается «въ градѣ». Он возникает как результат нечестных, неверных или ненужных слов. В переводе «Пчелы» интересно употребление слова мятежь вместо греческих слов. «Многыми дровы разгориться пламень, уста же незаверста ражають мятежь» (Пчела, 306) — ακαταστασία значит ‘смятение, волнение’. Сократа спросили: «Кто безъ мятежа живеть? — Иже не свѣдають себѣ зло створивии» (там же, 205) — άτάρακτως — безмятежно, невозмутимо, спокойно живет лишь тот, кто знает, что не совершал зла; «иже мятежь уйменъ от градьныхъ людии, то тъщю славу обрящеши въ нихъ, ума не имѣющю» (там же, 279) — сложный текст. Филон утверждает, что всякий, кто допустит правление черни, быть может и сподобится сомнительной славы у них, но ведь они — дураки (των πολιτικων εάν τάς υλας ασφέλης...). Слово мятежь подобранорусским переводчиком для передачи греческого των πολιτικών в связи с необходимостью одновременно сказать и о «власти народа», и о славословии.