Владимир Колесов - Древняя Русь: наследие в слове. Бытие и быт

Характерно, что в летописном языке вредъ в неполногласной форме всегда выступает в самом общем значении — ‘зло’ (Филин, 1949, с. 91), но в других текстах это слово может выступать и в исконном значении ‘язва, болячка, болезнь’, ср. «На деснѣмь оцѣ своемъ вредъ, иже именуется плѣва» (Жит. Вас. Нов., 605), вредъ — обычная травма. В текстах, близких к разговорному языку, сохраняется форма вередь, вередити (например, у новгородца Кирика в середине XII в.), и значит это слово — ‘боль, болезнь или болячка’. Однако и вредъ скорее служит еще заменою для слов грех или страсть, чем выступает в собственном значении ‘ущерб’ или ‘пакость’, ср. колебание между вредъ и страсть при греч. πάθος (пафос) (Горский, 1859, с. 83), хотя уже в старославянском это греческое слово переводилось как вредъ (там же, с. 199); врѣдъ и грѣхъ постоянно смешиваются при передаче греч. βλάβη и в переводе Златоструя (Златоструй, 38в), и в переводе «Хроники Георгия Амартола» (Амартол, 325). Это древнее представление об ущербе как заслуженной каре отчасти сохраняется и позже (в Древней Руси вполне несомненно, но в народном сознании еще и в прошлом веке). Судя по тому, что подобный вредъ соотнесен именно с грехом, а не с виною, — можно говорить о книжном (церковном) происхождении такой модели в представлении нравственного ущерба.

Все перечисленные слова могут встречаться и у одного автора; вот их распределение по смыслу и назначению у Кирилла Туровского (середина XII в.): «Обязах раныуязвенаго бѣсовьскыми разбойники, възлияхъ на язвыего моея крови вино и масло» (КТур, 41); «сего ты явьствено измюрною по святѣмь помазаша язвамъ» (там же, 34 — речь идет о ранах Христа), «ни приложи былья къ вредомудъ моихъ» (там же, 41 — речь о расслабленном) и т. д. Ранами уязвляют, но сами раны на теле называются уже язвами, которые можно обмазывать мазями, тогда как конкретно вередъ (нарыв) обкладывается лечебными травами ( быльями ). Общая схема последовательностей соблюдена, нет только упоминания струпа, но это слишком уж грубая деталь для торжественного слова о священных лицах.

Рана — это удар, причина язвы, таково значение слова во многих законодательных текстах, начиная с «Закона судного людем». Если владелец «челядь свою томит гладомъ и ранами» (Поуч., 107) — ясно, что речь идет о побоях. Раны и битье — это одно и то же (Жит. Вас. Нов. 427), их наносят плоти — телу, они всегда физически определенны, хотя раны и язвы в древнерусских текстах довольно часто упоминаются совместно как разложение некой последовательности: нанести удар — и получить язву (там же, 470, и мн. др.).

Слово язва в древнерусском переводе «Пандектов» почти постоянно в болгарском варианте заменяется словами рана или струп, но если уж в самом русском переводе стоит слово рана — в болгарском ему соответствует именно битье: «язвами на всякъ день мучаще» (Пандекты, 169б), но — Бог наказывает «инѣхъ ранами и различными казнями» (Пандекты 159б), чему в болгарской версии соответствует «ранами» — и «биеньми». Но и «якоже телесныя страсти» (там же, 225) болгарский переводчик текста также передает словом раны, и это уже интересно: всякое телесное страдание болгарин понимает как нанесение раны (для него важна идея «ранения»), а древнерусский переводчик в любом случае предпочитает слово язва (для него важна идея «уязвления», более «глубокая» по отношению к поверхностному «ранению»).

В древнерусских переводах предпочтение вообще оказывается словам язва и уязвити, а не рана и ранити: уязвлять может и змей, но уязвляют также копьем или стрелою; язвой поражают, ее сотворяют, с другой стороны — язву принимают, его болеют, в ней находятся, но затем ее же и исцеляют, она может быть смертной или нет. Слова язь, язя (которые считают нерусскими, заимствованными из паннонских переводов Мефодия) вообще частенько заменяют слово недугъ в ранних славянских переводах; выбор этих слов отражает конкретность в восприятии болезни вообще: ‘что-то грызет’, ‘что-то колет’ — и всё. Однако, в отличие от внутреннего недуга, язь все-таки имеет на теле внешние приметы: «язвы Его на тѣлѣ своемь носяще» (Феодосий, 28) — раны Христа носит на теле своем подвижник как знак достоинства в духовном страдании. Страсть становится страданием, но чтобы это видно было другим — необходимы язвы, язи. В ранних славянских переводах νόσος (‘недуг, болезнь’; ‘бедствие, язва’; ‘страдание, мучение’, но также и порок) — это язя и недугъ (Ягич, 1884, с. 91), но те же два слова одинаково переводят и греч. μαλακία ‘слабость, недуг’, а еще и ‘изнеженность, безволие’ (там же, с. 90-91).

«Арменинъ же уязвенъ бысть завистною стрѣлою» (Печ. патерик, 129) — по спискам уязвенъ заменено словом утъченъ, т. е. пронзен, проколот, и этот образ всегда возникает при использовании слова язвити.

Слово струпъ также встречается в древнерусских текстах; это — язва больного, которую посыпают золою или прахом, а в других случаях, если это оказывается необходимым, солью и уксусом; их к тому же могут расчесывать, ибо они «свербят». Слово травма во всех ранних переводах обычно переводится словом струпъ (Евсеев, 1897, с. 111), в русских списках южнославянских переводов слово язва иногда заменяется словом струп (Сперанский, 1960, с. 140), но в русском переводе «Пчелы», наоборот, струп заменяется словом язва: «достойна вѣрна друга язва, нежели лобзание врага» (Пчела, 54) при греч. τραύματα ‘увечье, рана’ (в болгарском переводе на этом месте — струпи ). В переводе Златоструя: «Повѣжь бо ми, аще на врачьбу придеши, струпъимѣя, то въпрашаеши ли врача, имаши ли самъ язвуили не имаши?» (Злат., 48б) — конечно, лучше лечит тот, кто сам страдает той же болезнью, поэтому и вопрос наивного поселянина кажется вполне понятным. Струп — это и есть язва, разница только в том, что струп — уже созревшая для лечения язва, тогда как язва — более общее название накожной (внешне видимой) болезни. И далее — значение слова струпъ иногда пересекалось со значениями слова гной (Дом., 144), так что этим последним можно закончить ряд слов, выражающих мысль о внешне видимых повреждениях тела: рана → язва → вередъ → струпъ → гной.

Обобщая все эти примеры в том виде, как они представлены древнерусскими текстами, мы отмечаем прежде всего их конкретность. Они так никогда и не стали обозначением более высоких, душевных страданий, потому что крепко повязаны образом истекающего гноем больного. Даже те из них, которые под влиянием многозначности греческих лексических соответствий в текстах высокого стиля мало-помалу получали отвлеченное значение, не вышли за пределы простого указания на ущерб или пакость, которые творятся опять-таки в отношении тела и имущества, а не души или духа. Последовательное отталкивание от сферы духовных переживаний сосредоточило эти слова на конкретности физического страдания, и потому выражение духовного не перешло в представление о душевном. Лишь глагольные формы, да и то очень поздно, в своих переносных значениях стали использоваться для выражения уязвленности или ранимости, но только в отрицательном, осудительном смысле, с неким упреком по отношению к личности, для которой ранимость и уязвленность — всего лишь признаки слабости.