Владимир Колесов - Древняя Русь: наследие в слове. Бытие и быт

Не совсем ясны и другие старинные тексты, например, гадальные книги с указаниями вроде такого: «И егда станеши супротивъ полковъ, любо победиши, або победу приимеши от них» (Лопаточник, 30), тут же и уточнение: «любо на рати победити, любо побежен будеши»). Принять победу — несомненно, проиграть сражение. Получается, что все в конечном счете зависит от того, какой глагол сопровождает слово побѣда: приятипобеду или одержатипобеду. В самом высоком смысле слово побѣда, безусловно, было книжным. У Нила Сорского «побѣды и побуждения» уже разведены (Нил, 12), но для простого народа всякая победа оборачивалась бедою «не добро есть ни полезно, побѣдно и враждебно!» (Пандекты, 273), победное всегда враждебно. Поэтому долго считалось, почти до нашего времени, головушка победная — несчастный человек.

Вред в современном литературном языке понимается как порча, вредный — опасный, а в отношении к человеку — недоброжелательный. Общее значение неблагоприятного в этом слове сохраняется с давних времен, однако отвлеченность самого представления возникло достаточно поздно и не без влияния книжных текстов.

Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить литературное слово вред и народно-разговорную (т. е. собственно русскую) форму того же слова — веред. Веред (или в женском роде вереда) — нарыв, гнойник, также струп, а глагол вередить обозначает широкий круг действий, связанных с ушибом, ударом, порчей, надрывом (в том числе и душевным), пакостью, прихотью и т. д. (СРНГ, 4, с. 127-129). Все, что в этих диалектных словах выражает (только через глагол) формы душевной деятельности, — вторично, связано с влиянием литературного слова вредить; и наоборот, имя существительное сохраняет исконное значение корня — ‘нарыв, гнойник’, который образовался на месте раны и со временем покрывается струпом, образуя язвуи выделяя гной.

Все отмеченные в предыдущей фразе слова в древнерусских текстах соотносятся друг с другом и даже заменяют одно другое, поэтому нужно разобраться в их взаимном отношении. Нужно, потому что все такие слова имеют конкретное значение, пришли из времен языческой древности и когда-то, несомненно, отличались свойственной первобытному языку специализацией значений.

Этимологические словари нам разъясняют, что веред/вредъ — ‘нарыв’, а струпъ — ‘грязь на язве’ (во всех родственных языках означало ‘гной’, даже ‘яд’, грубые выделения, которые делали кожу грубой, клочковатой, отвисающей и т. д.). Внутренний образ объединяет два других слова: рана и язва. Рана — по общему смыслу, присутствующему во всех славянских языках с древности, — ‘удар, несчастье’, что определяет все последующее: и язву, и вред, и струп. В исходном (образном) представлении рана — это трещина, щель, которая образуется в результате ранения.

Язва также рубец или трещина; до сих пор в славянских языках язвина — пещера или ущелье, а язвец — барсук, который живет в такой норе. Уже из древнейших текстов ясно, что язва — рубец или какая-то ниша, которая также образована в результате удара.

Вся последовательность действий, описанных с помощью наших слов, может быть представлена так: рана (удар) → язва (рубец) → веред (нарыв) → струп (гной и выделения). Возможно, были и какие-то другие слова, уточнявшие отдельные моменты процесса, однако в качестве опорных достаточно и их, чтобы понять главное: древнейшая лексика самим набором слов всякое действие дает аналитически, внутренний их образ дробит представление о процессе или развитии действия на множество опорных составляющих моментов, выделяя каждый из них в качестве самостоятельного.

Теперь представим себе время, когда происходит широкое внедрение новых текстов, главным образом переводных, в пределах которых элементы чужой культуры следовало уложить в свои представления. Слово τραυμα ‘рана, увечье, повреждение’ переводилось словами врѣдъ и язва, т. е. устранялись крайние члены аналитически словесного ряда, и внимание говорящего устремлялось только на результат ранения, еще не излеченного. Это и есть травма, также μώλωψ — ‘синяк, ссадина, язва, рана’, — которое переводилось славянскими врѣдъ и язва. Словами рана и язва переводилось греч. πληγή ‘удар, укол, удаление’, но также и ‘рана’, как результат всего этого (Дурново, 1924, с. 414); внимание сосредоточивалось на двух первых элементах славянского аналитического ряда: нанесение раны и сама рана, без конкретных изъяснений относительно ее качества и характера. Рана обычно соотносится с греч. μάστις — ‘бич, плеть, кнут’, но также и нанесенная ими рана — еще один переход от первого члена ко второму, данный в общем греческом слове (Евсеев, 1897, с. 103); однако в русской редакции Евангелия с середины XII в. на этом месте стоит слово бѣда (Ягич, 1884, с. 84). Следовательно, в древнерусском конкретном по смыслу слове рана или язва уже находили возможным выделить общее (родовое) для них понятие о беде, причиненной раной (ударом) и вызванной этим ударом язвой (раной).

Движение смысла славянских слов в текстах под давлением греческих эквивалентов совершалось вполне определенно: попарно каждые две соседние грани (метонимически соединялись совместно, и общим именем, теперь уже родового качества, становилось то, которое включало в себе большее число признаков. В русском языке конечным результатом движения смысла, т. е. сгущением аналитического ряда, стала пара слов: рана и вред, т. е. ‘повреждение’ и, как его результат, ‘ущерб и опасность’. Вред по значению более общее слово, чем рана, и это также определило последующие исторические изменения слов в тексте.

Во-первых, стало возможным противопоставить конкретное значение слова вередъ и отвлеченное в форме вредъ; во-вторых, все чаще словом врѣдъ стали передавать значения тех греческих слов, которые сами по себе имели весьма отвлеченное значение. Например, сочетанием без врѣда переводили слово ’απαθως, которое в числе многих своих значений имело и такие: ‘потрясение, несчастье’, ‘беда, болезнь’; также переводили и греческое слово ’βλάβη ‘вред, ущерб, пагуба’, и т. д.

В этом случае возникало колебание в употреблении слов вредъ и пакость (Нил, 63). Особенно ясно новые отвлеченности смысла откладывались в прилагательном, поскольку новые признаки различения скорее всего проявляют себя как раз в прилагательном. В древнерусском языке невредный — эквивалент для перевода лат. despectus ‘презренный’, но также и греч. κυλλός ‘кривой и хромой’, вообще — ‘увечный, несчастный’: это и бѣдьнъ, и врѣдьнъ, и маломошть, и клосьнъ (Ягич, 1884, с. 90), «вредные очима» — слабые глазами (Горский II, с. 56), но вредный также и тот, кто «слѣпъ сердцемъ и разумомъ» (Пандекты, 323б), т. е. увечен душою. Все эти характеристики объединяются общим понятием «несчастный», поврежденный каким-нибудь образом, не такой, как все. На народном языке несчастный — достойный жалости, ведь и невредный — не презренный, а, напротив, достойный призрения общества.