Владимир Колесов - Древняя Русь: наследие в слове. Бытие и быт

Перенос значений в этом высоком слове возникал и развивался постепенно, мысль переносила внимание со ‘мзды’ на ‘воздаяние’ именно потому, что слово высокого стиля должно обслуживать уровень «небесной иерархии». Деталей такого перенесения значения установить невозможно, но некоторые оттенки позволяют кое-что заметить.

О том же князе Владимире говорит летописец в заупокойном слове: «Дивно же есть, колико добра створилъ Русьстѣй земли, крестивъ ю (её)! Мы же, христиане суще, не воздаемъ почестья противу оного возданью» (Лавр. лет., 45, 1015 г.). Со стороны Владимира это — дар: он его дал (дал данное, новую веру); ему — воздаяние, потому что деянием своим он уподоблен Богу; ему невозможно давать, следует воз-да-вать, воз-нося. Известное евангельское «воздаяние по делом его» до XIV в. существует в форме «въздание по дѣломъ его» (иногда и воздарие ), весьма конкретно и практично как простой дар, хотя и со стороны Бога. Потребовалось несколько веков, чтобы восточные славяне отошли от понимания вещной конкретности языческой мзды, развив отвлеченное представление о воздаянии или воздарии, и только на излете Древней Руси они прониклись идеей воздаяния и возмездия как противоположных форм расплаты за проживание в жизни.

А расплата приходит; рано или поздно — но приходит.

Для Средневековья чрезвычайно важной кажется всякая судебная тяжба. Она предстает как «борьба, спор о справедливости... вине... и победе» (Хёйзинга, 1992, с. 96). В известном смысле тут овеществляется общее представление о мести — мзде — возмездии. Месть как удовлетворение чувства справедливости («чести», — полагает Йохан Хёйзинга) конкретно осуществляется в поединке, каким бы он ни был: словесным или воинским. Месть как награда сохраняет все признаки языческих представлений о справедливости. Собственно, семантическая заряженность слова мьзда, навсегда сохранившая неодобрительный смысл осуждения в неправедном деянии, определяется связью со словом мьсть. Получивший «мзду» навлечет на себя месть.

Недоверие к неопределенности судьбы, которая судит дела и мысли человека, но при этом не всегда наказывает, вызывало у древних славян желание, для каждого человека естественное: отомстить обидчику. В различные времена такое желание реализовалось по-разному. Сначала это был адекватный ответ («око за око»), затем расплата «пенями» (это уже мьзда ), а христианство принесло с собой представление об идеальной форме возмездия, уже не связанного ни с кровной местью, ни с «платой за страх»: голос судьбы заменила благая воля Бога. «Бог накажет».

Судебная процедура уже и в Древней Руси была весьма развитой. В терминах судопроизводства ее можно описать в такой последовательности.

Сокъ (от глагола сочити ‘разыскивать’) — тот, кто отыскивает и выдает преступника (например, вора и покражу); своего рода сыщик, за которым следует емец, осуществляющий арест (захват, буквально «взятие») преступника. Затем дело ведет вирьникъ ‘следователь’, который постепенным перебором обстоятельств дела идет от поступка к «вине» (исходной точке преступления, ее причине) и к «вире» (штрафным санкциям).

Вторая часть «дела» связана с осуждением изобличенного преступника. Здесь важны послухъ (который слышал о преступлении), видокъ (который его видел), а еще лучше — съвѣдетель, знающий обстоятельства преступления. В дело вступают обвинитель ябедьникъ (с XV в. это клеветьникъ ) и, конечно, судья. Судья может быть княжеский, если решается гражданское или уголовное дело, или церковный, если речь идет не о преступлении, а о поступке или пороке.

Третий этап включает в себя наказание. Глашатай, или судебный пристав, — это (в разное время) биричь или дѣтьскый; есть еще мятельникъ — судебный исполнитель и мечьникъ — стражник в суде и по совместительству палач.

В этой системе нет надсмотрщиков (появляются после XIII в.), понятых и присяжных (появляются с XV в.), дьяка протокола (с середины XIV в.), нет и защитника ( стряпчий известен с 1497 г.) или контролера ( дозорьщикъ с конца XV в.).

В центре судебно-правовой системы находятся люди государя, которые вместо него(он носитель власти) и по его поручению выполняют официальные функции: дѣтескъ, отрокь, биричь, вирьникъ, мечьникъ, мятельникъ, — а вовсе не представитель судебной власти, которая выражает мнение общества. Общество начинает все более вмешиваться во властные полномочия государя, выделяя из своей среды лиц, которых не было в суде до XIV в.

Такова идеальная картина, которой так же далеко до действительности, как далеко схематичной системе до реального исполнения дел. На каждом уровне могли возникать свои «заторы» и «протори», и чем дифференцированнее система со специализацией исполнителей, тем меньше возможности исполнить все праведно и до конца. Об этом не скажешь лучше, чем в форме русских пословиц и поговорок. Переосмысление судебных терминов также показывает направление правовой мысли русского человека: ябедник, клеветник, емец, стряпчий и другие получили неодобрительное значение — и по полному праву. Осмеивались эти лица еще в сатирических повестях XVII в. «Повесть о Ерше Ершовиче» нападает «на ябедника — на вора, на разбойника, на обманщика, на лихого на худова недоброво человека», который оправдывается: «Яз... не чмуть, ни вор, ни тать и ни разбойник, поклепщик, бедо, обманщик, ворьишко, ябедник...».

Таков полный набор всех признаков, которые собирались для того, чтобы древнее короткое слово тать на новом уровне отношений обозначить столь же кратким и емким словом — вор.

Помощь приходит в результате ( по- ‘после, потом’) приложения силы — мощи; поначалу просто физической мощи, которая в силах пре-воз-мочь все беды. Защита понимается просто: это спасение защитом. Большинство выражений, с помощью которых мы выражаем мысль о возникшем недоумении, также восходят к воинским терминам типа ошеломить, опешить и т. д. Сбить с головы шлем, сбросить с коня, лишить защиты.

Вот почему во все времена считалось необходимым о-забот-иться о защите. В воинских повестях помощь понимается еще по старинке, как включение помощников в общий ряд сражающихся, в котором сами по собѣ они как бы не существуют, вне ратного строя немыслимы — пришли друг другу по-соб-ити. В «Сказании о Мамаевом побоище» глаголы помощи, помогаеть своими значениями пересекаются со словом пособити, по-видимому, более точно выражающим смысл воинской под-моги. Князю Дмитрию здесь «пособьствова Господь» (Сказ. Мамай, 43) или святой Сергий Радонежский: благословив на бой русскую рать, «тъ ты и сам с нами пособьствуеши» (там же, 52). «Кому нам пособити?» — вопрошает стоящий в засаде Владимир Андреевич воеводу Боброка. — Какому флангу, т. е. — в какой строй войти, с кем слиться в едином воинском порыве. «Съѣхалися вси князи руские к великому князю Дмитрию Ивановичу на пособь» (это уже в тексте «Задонщины», здесь те же выражения речи). А вот когда Олег Рязанский идет к Мамаю «на помощь», он не способствует делу, а всего лишь помогает. Пособие — содействие поддержки, которое ведет к удаче: пособление Божие в древненовгородских минейных текстах передает именно такое понимание «заботы».