Владимир Колесов - Древняя Русь: наследие в слове. Бытие и быт

Если напасть находити сама по себе является деянием, то пакость — результат подобного деяния. Слово само по себе новое, прежде восточные славяне предпочитали говорить, по-видимому, о проказе. В 945 г., в договоре князя Игоря с греками, встречаются оба эти слова — книжное и народное: коли «воюють въ странѣ Корсуньстѣи, и велимъ князю русскому да ихъ не почаеть (не ожидает) в пакостьстранѣ его; ци аще ключится проказаникака от грекъ, сущихъ подъ властью царства нашего, да не имать власти казнити я, но повелѣньемъ царства нашего» (Лавр. лет., 13), т. е. если крымские греки совершат проказу русским — русский князь не казнит их, ибо это все же не пакость, а отдаст византийскому императору на суд и расправу. Пакость, как можно понять, намеренный вред, а проказа — хитрость и вред, но совершенные, может быть, и случайно. Пакостник и проказник еще и в современном сознании различаются тем же признаком: намеренность или ненамеренность действий. Древнему славянину намеренность хитрости казалась исключительным свойством, но новые феодальные отношения рождали потребность в слове, которое выражало бы вредоносность подобной хитрости, ее злобную преднамеренность.

Однако пакость еще и обида (’αδικία) — ‘насилие, несправедливость, урон’ (Михайлов, 1912, с. 130); пакостить — обижать, наносить вред. «Всякое чресъ мѣру пакостьно» (Пчела, 140), потому что «бѣ имъ въ томъ пакость» (Ипат. лет., 326). Последовательно по всему переводу «Пандектов» русскому слову пакость в болгарской редакции соответствует слово врѣдъ, ср. «пакы треми винами всяческую пакость в тщету души приносить» (Пандекты, 103) — врѣдъ. Здесь пакость также принимают или творят, т. е. сама по себе пакость в представлении о ней пока амбивалентна: в отношениях между людьми она стоит как бы между ними, образно выражая сущность их отношений, воплощая представления о возможном вреде со стороны другого. Однако в болгарском варианте этому всегда соответствуют врѣдится или врѣдъ творитъ, а «собѣ сотвориша пакость» — повредиши. Когда ты богохульствуешь, «не оному пакоствуешь, но собѣ. Разумъ явление пакостьное» (там же, 160б) — и снова поправляет болгарский редактор: вредное. И наоборот, каждый раз, когда следует употребить слово вред, русский переводчик предпочитает ему пакость; в афоризмах «Пчелы»: от оскомины — пакость зубам, игумен Даниил говорит о воде, которая не делает пакости чреву; пускаясь в путь, он же отмечает, что «проидохомъ мѣста та страшная съ вои царскими без страха и безъ пакости» (Иг. Даниил, 93) — без всякого вреда и ущерба в сопровождении воинов короля — крестоносцев прошли места разбойные, ибо только с большой дружиной «могохомъ пройти бес пакости мѣсто то страшное» (69). Противоположность русского пакость болгарскому врѣдъ не случайна, потому что в тех случаях, когда и русский переводчик говорит о вреде, для него это просто рана ( веред ), вредити и проч. В болгарском им соответствуют гной, язва, бранити и др.

Поразительно не то, что славянское слово пакость однозначно и прямо соответствует одному и тому же греческому корню; а то, что и в славянском языке пакость выражает понятие столь же собирательное, как и «вред», но выражает вместе с тем и конкретно проказу, и обиду, и самый вред. Про-каз-а то же, что ис-чез-новение (общий корень), обида связана с бедою, вредъ или вередъ — разрушает и портит. Все это — слишком конкретные проявления пакости, потому что и сама по себе па-кость — то, что осуждается, а пак-ость — превратность, то, что возвращается снова (пакы и пакы).

Конечным движением аналитической мысли было представление о гибели, погублении, пагубе. Пакость приводит к гибели, поскольку и сама она — некая форма беды. «До коньца от напасти зълы погибнути» (Син. патерик, 155) — такова перспектива всякого действия, в основе которого — вред и вражда.

Пагуба также заменяет множество греческих слов, смысл которых состоит в указании на конкретные формы разрушения и гибели: простое разрушение (’απώλεια) или истребление (διαφθορά), уничтожение (καταφθορά) полное разрушение (’αναίρεσις), чума или бич (’όλεθρος), поветрие или зараза (λοιμός) или даже ущерб (’αφανισμος), иногда и отрава (φθόρια), но всегда это тьма и мрак (χάος). Все перечисленное и есть пагуба. Кажется совершенно ясным книжное происхождение данного слова: слишком отвлеченно оно по смыслу в отношении к греческим эквивалентам, слишком общо в выражении разных источников гибели человека. Такое отношение к пагубе свойственно именно христианским писателям, стремившимся обобщить в слове всякие формы отрицательного движения жизненных сил.

Народное представление о всеконечной погибели было иным, и это ясно уже из летописных текстов, в которых слову пагуба соответствует безликое зълоба, но наряду с тем встречаются и другие: погибель (если речь идет об отдельном лице), погубление (если говорится о насильственной смерти), погыбение (если нужно сообщить о пленении или разрушении). Важно и то, что слово пагуба не связано с нравственноэтической оценкой действия — верный знак того, что оно вторично, и в древнерусских текстах семантически совпало еще не окончательно с древними славянскими именами, обозначавшими то же состояние (Михайловская, 1980, с. 70-72).

Слово пагуба в славянских переводах особенно охотно замещает многочисленные греческие глаголы, выражающие идею всеконечной погибели. Да и само славянское слово, образованное от глагольного корня, обозначает все-таки действие, в результате которого наступает гибель. Это па- когда-то и означало: «после» такого-то действия, «за» ним, как его следствие. Если сравнить переводные тексты с теми греческими словами, которым соответствуют славянские пагуба и погубить, станет ясно, что погубить значит ‘ухудшить, разрушить, прекратить, уничтожить, довести до смерти посредством осады, нападения, мора, чумы, поветрия, заразы, отравы’ и т. д., — всем тем, что могла предложить человеку средневековая техника уничтожения. Враг избирает средство уничтожения, но само по себе это средство — приходит извне, враждебными силами мира дано уже готовым. Первоначально, в ранних славянских переводах, это слово и выражало представление о конкретных формах гибели, разложения, рассыпания и даже истления, как ясно это из многих толкований (например, в переводе «Толкований на псалтирь» Феодорита Киррского, XI в.); оно вовсе не было словом с привычным теперь отвлеченным значением, которое обобщенно стало обозначать безличные таинственные силы, способствующие погибели. В славянских, а затем и в русских переводах характер «гибели» и «пагубы» определяется весьма конкретно: пьянство губит человека, пахарь губит непосильной работой своего вола, разбойники — окрестных жителей, воины — осажденные ими города, «жены погубляють чинъ свой» (Отв. Ио., 5) и т. д. И лишь в текстах с XIII в. уже можно предполагать отвлеченное значение глагола. В сказании о «нахождении» Батыя говорится, например, что поганые погубляют множество, а Серапион Владимирский призывает современников: «Братия, не погубите величая нашего» (Серапион, 5). Не определяется конкретность значений глагольной формы особым значением глагола в высказывании? Он ведь и должен выражать конкретность новой мысли, которую излагают в конкретном предложении.