Илья Стогов - Ключи от Петербурга. От Гумилева до Гребенщикова за тысячу шагов

Не повезло не только кошкам. В зоосаде служители зарезали единственного пережившего революцию крокодила и сварили их него суп. Будущий академик Вавилов писал, что на вкус крокодил показался ему похожим на корюшку.

Именно в этот момент Корней Чуковский и предложил переселить выживших литераторов в здание на углу Невского и Мойки.

Перед самой революцией дом принадлежал банкирам Елисеевым. Да только сразу после начала всей этой неразберихи с красными флагами последний Елисеев сбежал в Париж и дом пустовал. Нижние этажи самовольно захватили кустари, открывшие там чумазые лавочки. Мебель реквизировал кто-то из комиссаров. Елисеевскую прислугу несколько раз пытались расстрелять революционные матросы. От такой жизни последний камердинер Елисеева решил свести счеты с жизнью, выбрался на крышу и стоял на самом краю, то ли молясь, то ли не решаясь сделать последний шаг. Постовой красноармеец крикнул ему: «Если кинешься – застрелю!» Ну и камердинер, разумеется, сиганул с четвертого этажа вниз головой. Вселению литераторов в новое помещение больше никто не мешал.

Под писателей выделили всего одну квартиру. Но этого хватило. Жили Елисеевы на широкую ногу: квартира была трехэтажная, вся в резьбе и золоте, с несколькими спальнями, несколькими обшитыми дубом гостиными, с собственной баней и полностью механизированной кухней, а также с громадным залом размером в целый этаж. Посреди зала была свалена старинная библиотека и стояло несколько скульптур Родена, которые не удалось вывезти, потому что те не пролезали в дверь. Библиотеку писатели в первую же зиму пустили на растопку, а Роден, о которого поэтические барышни когда-то тушили окурки, сегодня выставлен на третьем этаже Эрмитажа.

Новые жильцы принялись делить помещения. В «обезьяннике» (полуподвальной комнате для прислуги) поселились романтик Александр Грин и пара совсем молодых драматургов. Молодежь пыталась что-то писать, а туберкулезный и мрачный Грин спивался и ночи напролет пытался дрессировать тараканов.

В бывшую ванную заселилась художница, ученица Рериха. Даже в самые студеные зимы она одевалась в зеленые индусские шаровары и все равно рисовала. Правда, потом выламывала картины из подрамников и, пытаясь согреться, жгла подрамники прямо в ванне.

В узком пенале, который при прежних владельцах служил, скорее всего, стенным шкафом, поселилась писательница Ольга Форш. Сидя в этом шкафу, она умудрилась написать целых два исторических романа. Зато критику и переводчику Акиму Волынскому досталась вся гигантская спальня мадам Елисеевой. Тот поставил у самой двери узкую железную койку и спал на ней, в пальто и галошах, свернувшись клубочком, а в глубь необъятной комнаты ходить не рисковал.

Официально заведение именовалось ДИСК (Дом искусств), хотя сами обитатели елисеевских квартир предпочитали название «Сумасшедший корабль». Жили тут голодно, зато весело. Ходили слухи, будто банкир, уезжая, замуровал куда-то в стену свое многомиллионное состояние. Иногда, сбрендив от голода, писатели начинали все вместе простукивать стены. На карточки им выдавали в основном сушеную воблу, из которой на елисеевской кухне варили суп. Осип Мандельштам, ни с кем не делясь, проедал карточки в первую же неделю, а потом бродил по всему дому, заводил разговоры о поэзии и, усыпив бдительность хозяев, неожиданно говорил:

– Ну что это мы? Давайте-ка уже, наконец, и ужинать!

Здесь же, сидя на пропахших воблой кроватях, принимали иностранных селебритиз. Вроде специально приехавшего из Англии полюбоваться на фантастические эксперименты большевиков Герберта Уэллса. Пожилой одышливый британец смотрел на то, как живут в новорожденной республике его собратья по перу, и ему казалось, будто он сошел с ума.

Два или три раза на борту «Сумасшедшего корабля» проводили костюмированные балы. Номера объявлял совсем молоденький Евгений Шварц, который позже станет самым знаменитым сказочником СССР. Дамы пошили платья прямо из сорванных со стен елисеевских гобеленов. Зато лакеи у дверей стояли настоящие, в ливреях, уцелевших от прежнего режима. Вплотную к залу примыкала комната писателя Михаила Слонимского. Дотанцевав кадриль, сюда убегали влюбленные парочки. Их не смущало даже то, что в той же комнате на трех составленных вместе стульях обычно спал молодой сатирик Михаил Зощенко.

Хорошенькие девушки валили на мероприятия в Доме искусств толпами. Они приносили мэтрам тетрадки со своими стихами и соглашались уединяться в темных закоулках елисеевской квартиры, лишь бы корифеи похвалили стихи и составили поэтессам протекцию. Мэтры цинично спали с красавицами, но читать их опусы не желали.

Литературное общежитие просуществовало в доме меньше трех лет. Это были три самых прекрасных года молодой советской литературы. В ДИСКе были написаны «Алые паруса» Грина, первый русский шпионский роман «Месс-Менд», лучшие рассказы Константина Федина и последние стихи Гумилева.

Как именно Гумилев относился к новой власти, сказать сложно. С одной стороны, он бравировал своими царскими орденами и принципиально не употреблял обращение «товарищ». А с другой – участвовал в куче большевистских начинаний, входил в состав нескольких комитетов, да и с голоду в послереволюционном Петрограде не умер по той простой причине, что договорился с кем-то из знакомых наркомов о получении усиленного пайка.

Его личная жизнь как раз в те годы шла под откос. Или наоборот наладилась – это уж с какой стороны посмотреть. Один из его приятелей позже писал:

Гумилев не хотел разводиться с Ахматовой. Несмотря на все сложности в их отношениях, несмотря на огромное количество взаимных измен, он все еще верил в нерасторжимость церковного брака. Но когда она первая предложила ему оформить разрыв отношений, спорить, конечно, не стал.

Официально оформив развод, Ахматова ушла к очкарику Шилейко. Она нигде не бывала, перестала появляться на вечеринках. После угара предыдущих лет Анна словно замаливала грехи, ухаживая за своим придурковатым вавилоноведом и его сенбернаром. А Николай, получив свободу, наоборот пустился во все тяжкие.

Вернувшись в Петроград с фронта, он только за первые семь месяцев переспал с шестью разными женщинами, причем у трех из них был, как уверяет, первым мужчиной. Одному из знакомых похвастался, что девушки без возражений отдаются ему даже в таких странных местах, как сугроб в Летнем саду. Он ходил по улицам в шубе, сшитой из шкуры убитого им в Африке леопарда, курил вонючую солдатскую махру, топил камин собраниями сочинений Шиллера («Ненавижу все немецкое!») и сам считал себя этаким демоническим красавцем. Хотя окружающие над этими его ужимками в основном потешались.