Илья Стогов - Ключи от Петербурга. От Гумилева до Гребенщикова за тысячу шагов

«Бродячая собака» задумывалась как место для театралов. Но царили в подвале исключительно поэты. Литераторы постарше, все эти Мережковские, Бальмонты, Вячеславы Ивановы, в «Собаку» если и заглядывали, то разве что одним глазком. Место подмяла молодежь. Маяковский шокировал матом в стихах и тем, что уже к двадцати двум годам во рту у него не осталось ни одного не сгнившего зуба. Мандельштам «вечно вавилонствовал у барной стойки, требуя невозможного: дать ему сдачу с червонца, потраченного в другом месте».

Много лет спустя поэт Михаил Кузмин писал:

Сперва приезжали посторонние личности и кое-кто из своих, кто были свободны. Тут косились, говорили вполголоса, бесцельно бродили, скучали, зевали, ждали. Потом имела место, так сказать, официальная часть вечера, иногда состоявшая из одного, двух номеров, а иногда ни из чего не состоявшая. Все настоящие ценители местной жизни смотрели на эту часть, как на подготовку к следующей, самой интересной.

Когда от выпитого вина, тесноты и душного воздуха создавалось впечатление, что уж здесь-то стесняться нечего, у людей открывались глаза и души, освобождались руки и языки. Вот тогда-то и начиналось самое настоящее. Все счеты, восторги, флирты, истории, измены, ревности, поцелуи, слезы – все выходило наружу. Это была повальная лирика, все заражались одновременно. И каждая ночь заканчивалась тем, что кто-то уезжал в очень странных комбинациях, а кто-то ревел во весь голос, ничего не понимая.

А в самом конце вечера два-три человека храпело по углам, еле знакомые друг с другом посетители открывали соседу самые сокровенные тайны, а луч солнца пробивался через вечно запертые ставни и тщетно пытался разжечь давно потухший камин.

Насчет «странных комбинаций» Кузмин подметил точно. Любовные узелки, завязывавшиеся в артистическом подвале, выглядят на сегодняшний взгляд и вправду очень странно.

Самой яркой звездой «Собаки» была актриса и модная колумнистка Паллада Богданова-Бельская. Репутацию светской львицы ей принес 1909 год: тогда из-за любви к Палладе застрелилось сразу двое молодых людей.

Сперва погиб сын покорителя Туркестана, генерала Головачева. Он жил в доме напротив Паллады, и девушка иногда дразнила его, переодеваясь при раздвинутых занавесках. Шутка закончилась плачевно. Как-то юноша все-таки позвонил в дверь Богдановой и попросил соседку выйти к нему, а когда она отказалась, выстрелил себе в сердце. Вторым самоубийцей стал внук драматурга Островского. С этим у замужней на тот момент Паллады вроде бы даже были какие-то отношения. Но всем подружкам Богданова рассказывала, что отдаваться этому зануде ей скучно. Когда слухи дошли до молодого человека, тот пригласил Палладу к себе и застрелился в тот момент, когда она открыла дверь.

Второй звездой заведения была Ольга Глебова-Судейкина. Тоже двойная фамилия, тоже очень свободные взгляды, тоже погибший возлюбленный. Судейкина встречалась с юным гусаром по фамилии Князев. Но не часто, так как основным возлюбленным Князева был поэт Михаил Кузмин. Ольга нравилась ему тем, что красивая, и тем, что девушка, а Михаил – тем, что умный, и еще ласковый. Не в силах разрулить эти сложные отношения, Князев как-то тоже взял да и выстрелил себе из браунинга в грудь.

Обе львицы были близкими подружками Анны Ахматовой. Хотя сама она на их фоне выглядела бледненько. То есть любовников обоих полов у нее, конечно, хватало. Но счеты с жизнью из-за нее никто не сводил, да и ярких имен среди возлюбленных было немного.

Сама Ахматова считала, что дело это поправимое. Не менее трех-четырех вечеров в неделю она проводила в «Собаке» и верила, что самые главные достижения у нее еще впереди.

Арт-кафе «Бродячая собака» давно превратилось в миф. О заведении написаны десятки книг, и каждый год выходят новые. При этом существовал-то кабачок меньше пяти лет, а если точнее, то и вовсе четыре с небольшим.

Город менялся, а поэтам было плевать. Когда началась война с Германией, по Петербургу прокатилась волна погромов. На центральных проспектах не осталось ни одного не разграбленного магазина, принадлежавшего немцу или еврею с немецкой фамилией. Разъяренная толпа ворвалась даже в немецкое посольство на Исаакиевской площади. Дошло до того, что стоявшую на крыше посольства чугунную колесницу патриоты скинули в Мойку – и, говорят, торчащие из ила на дне конские ноги можно разглядеть там до сих пор.

Поэт Пяст писал:

Благодаря «Собаке» мы стали совсем ночными. Последние месяцы тут было открыто уже не только по средам и субботам, как в начале, а пять дней в неделю, а то и каждую ночь. И всем нам, Мандельштаму, мне, всем вообще, стало мерещиться, будто именно тут, в «Собаке», сосредоточен весь мир. Что нет мира, нет иных интересов, нет никакой другой жизни, а только эти кирпичные стены…

Потом наконец указом градоначальника «Собака» была закрыта. Первый раз за четыре года завсегдатаи выбрались на свежий воздух и протерли глаза. Мир вокруг выглядел непривычно. Настолько непривычно, что поэты махнули на него рукой, открыли за пару кварталов от «Собаки» новое заведение (оно называлось «Привал комедиантов») и уж там тусовались до тех пор, пока страна не развалилась окончательно. Пала монархия, из эмиграции вернулись Ленин и Троцкий, вспыхнул и погас корниловский мятеж, матросы штурмом взяли Зимний, а поэты всё пили, всё ухаживали за барышнями, всё читали осоловелым слушателям свои бессмертные строки.

Потом кто-то из них уехал за границу, кто-то стал орденоносцем и классиком советской литературы, кто-то спился и умер. Красотки, спавшие с поэтами, постарели, подурнели, обзавелись зубными протезами и старушечьими болезнями. Но сама легенда осталась.

Как писал один из завсегдатаев «Бродячей собаки», «Все, кто блистал в тринадцатом году, – лишь призраки на петербургском льду». В городе, каким он стал в наступавшем столетии, легенды значили куда больше, чем то, что можно потрогать руками. Теперь Петербург был нищ. Ехать сюда за карьерой или богатством не имело смысла. Единственное, что он мог дать, – шанс приобщиться к легенде. Стать частью прекрасного и мертвого мифа. Как ни странно, людей, которых такая плата устраивает, до сих пор находится довольно много.

В Петербурге на удивление мало привидений. Приезжим обычно показывают достопримечательности, связанные с литературой: вот дом, где Раскольников зарубил старушку; вот каменные львы, на которых пушкинский Евгений пересидел наводнение 1824 года; вот улица Бассейная, по которой ходил Рассеянный из стихотворения Самуила Маршака. А с привидениями у нас как-то не очень.