Тимур Атнашев - «Особый путь»: от идеологии к методу [Сборник]

Евразийцы придерживались мнения, что различные культуры (в том числе европейская и «евразийская») должны были равнозначно и мирно сосуществовать в глубочайшей автаркии. Уже в 1920 году Трубецкой в работе «Европа и человечество» попытался с эпистемологической точки зрения обосновать несоизмеримость культур и разоблачить идею об «общечеловеческой цивилизации», назвав это «романо-германским шовинизмом», то есть европоцентризмом.

Из своих теорий евразийцы сделали два вывода. Во-первых, они считали распад Российской империи после Октябрьской революции «неестественным» процессом и видели в существовании имперского государства на этой территории «историческую необходимость». Во-вторых, они отвергли парламентскую демократию и капитализм из ‐ за их несовместимости с исторически сл ожившейся «евразийской» культурной самобытностью. Евразийская модель будущего вместо этого предусматривала установление «идеократии», то есть авторитарного однопартийного государства, и экономической системы с сильными элементами командной экономики. Это положение связывалось с относительным признанием Октябрьской революции, которую они интерпретировали как восстание простого народа против европеизированных высших кругов общества, образовавших со времени петровских реформ в культурном отношении инородное тело в «Евразии». Кроме того, евразийцы признавали положительным результатом деятельности большевиков то, что те в значительной степени не позволили распасться территории Российской империи и утвердили «идеократическую» власть, которая, по мнению евразийцев, остается несовершенной, пока не основывается на православии.

Евразийцы смогли принять Первую мировую войну, русские революции и Гражданскую войну, интерпретировав эти события как кризисное начало новой эпохи всемирной истории, когда «Евразия» освободится от европейского влияния и снова обретет самостоятельность. Благодаря требованию координации всех наук в «евразийской» перспективе и соединению прошлого и будущего с помощью географического детерминизма притязания на научное обоснование русского особого пути приобрели новое качество.

С конца 1980 ‐ х годов евразийство переживает новое и неожиданное возрождение в России. Более общее положение о том, что Россия является самостоятельной цивилизацией, включилось здесь в представление о «патр иотизме», которое во второй половине 1990 ‐ х годов преодолело противоречия между разными политическими лагерями и широко распространилось среди населения. Дальнейшие исследования российских дебатов об особом пути, которые с небывалой силой разгорелись после распада Советского Союза, должны показать, идет ли речь о нормальном процессе национального самоопределения, чьей отличительной чертой является только отставание от Западной Европы. Это также позволит исторически и теоретически определить выход империи за этнические границы как часть русского национального самосознания.

Как бы славянофилы, панслависты, аграрные социалисты и евразийцы ни настаивали на самобытности России, именно они доказывают тесную связь России с «Западом», поскольку новые аргументы в пользу русского особого пути всегда были следствием очередной конфронтации или очередного усиления духовно-исторических, военных или экономических контактов с «Западом». Более подробный анализ примеров аргументации в конечном счете свидетельствует о том, что полемика между сторонниками особого пути России и западниками представляет собой русскую разновидность общеевропейских споров между романтизмом и Просвещением.

Пер. с нем. Екатерины Заболотской

В последнее время в очередной раз и со всей остротой выступил на передний план извечный вопрос о судьбах России в их отношении к Европе и «Западу» в целом. Предсказания различных экономистов и политологов о быстром «переходе» России к «рыночной экономике» и «демократии», поначалу звучавшие вполне невинно, после краха советского строя в 1991 году столкнулись с российской реальностью. Получив классическое выражение в 1840 ‐ е годы в так называемом споре славянофилов и западников, в последующие десятилетия дискуссии о России и Западе спустились из эмпиреев идеалистической историософии в прозаическую сферу революционной политики и профессионального историописания. Участие профессиональных историков в этих дебатах наглядно показывает глубокое взаимопроникновение политики и научных исследований (в особенности исторических), характерное для культуры предреволюционной России. Эти отношения отличались сложностью и неоднозначностью, и никак нельзя сказать, что их последствия для науки оказались исключительно пагубными. В последние десятилетия перед революцией был создан ряд выдающихся памятников русской исторической мысли, в том числе и трудами историков, принимавших самое деятельное участие в политической жизни. Ярким примером может служить Павел Николаевич Милюков (1859–1943), один из наиболее талантливых и влиятельных русских историков, многие годы единолично возглавлявший Конституционно-демократическую партию, а в 1917 году ненадолго ставший одним из ведущих государственных деятелей России.

Если взглянуть на поразительную (хотя и не в полной мере оригинальную) характеристику русского исторического процесса в первом томе «Очерков по истории русской культуры», главного и наиболее популярного труда Милюкова, и на эволюцию его диалога с критиками и его собственных взглядов на русскую историю, то откроется интересная точка зрения на взаимоотношения истории и политики в России накануне революции. Это также позволяет рассмотреть в исторической перспективе нынешнюю дискуссию об общем характере и направлении развития России по отношению к «Европе», в особенности вопрос о роли государства в этом процессе.

Дебют Милюкова как профессионального историка был весьма характерен: он сразу устремился в атаку. В первой «пробной лекции», прочитанной на историко-филологическом факультете Московского университета 13 мая 1886 года, он бросил вызов наиболее прославленным академическим предшественникам в деле истолкования российского исторического процесса — К. Д. Кавелину, С. М. Соловьеву, Б. Н. Чичерину и В. И. Сергеевичу, критикуя «юридическую школу», как он их собирательно обозначил, во имя «социологического» подхода: