Тимур Атнашев - «Особый путь»: от идеологии к методу [Сборник]

Наши доводы ни в коей мере не являются попыткой отменить эти важные достижения. Напротив, как должно быть видно и из текста, и из примечаний, наша книга не могла возникнуть иначе, как в ответ на доводы, сформулированные этими историками. В то же время (и с этим согласился бы в первую очередь столь часто цитируемый здесь Макс Вебер) голоса эпигонов — не лучшее выражение признания. Наш замысел скорее заключался в том, чтобы исследовать некоторые проблемы, возникающие в связи с вышеописанным взглядом на историческую специфику Германии.

Наша отправная точка — та же, что и у рассматриваемых нами концепций: идея Sonderweg, или отклонения в историческом пути развития Германии. Для того чтобы говорить об отклонении, очевидно, нужно определиться с нормой. Одной из наших задач было изучить нормативные представления о том, как должно выглядеть правильное историческое развитие, которые в обязательном порядке высказывали сторонники идеи Sonderweg. Как оказалось (порой это проговаривается напрямую, а иногда лишь подразумевается), «западные», в особенности англо-американская и французская, модели развития служат аршином, которым меряют историю Германии, не выдерживающую подобной проверки. Однако с таким подходом связан ряд проблем. Он легко может основываться на недостоверной, идеализированной картине исторического развития в тех странах, которые берутся за образец. Один из рецензентов развил эту мысль, приведя несколько весьма удачных примеров в подтверждение того, как немецкие либералы XIX века упорствовали в неверном понимании реалий британской конституционной и политической практики [Mommsen 1981: 22] [138] Замечания более общего характера см. в: [Döring 1981]. Нечто подобное продолжается и сейчас, не ограничиваясь сферами политики и конституции. Мы говорим об идеализированной картине того, чем на самом деле была «западная» модель, — картине, которую историки Великобритании, США или Франции сами склонны считать квазимифической. В этом контексте мы также хотели бы отметить забавную параллель — ведущуюся в Британии дискуссию о «характерных особенностях англичан», которая идет прямо вразрез с предположениями о какой-либо англосаксонской нормальности.

Спрашивая лишь, чем немецкая история не была, а не чем она все-таки являлась, рискуешь оказаться в плену неизменно отрицательных ответов, предполагаемых самой постановкой вопроса. Один рецензент удачно заметил, что отнюдь не всегда нужно стремиться задавать вопросы, на которые можно ответить в утвердительном ключе [Mommsen 1981: 21] [139] Соображения Моммзена по этому поводу были одними из самых ценных и полезных замечаний, высказанных нашими рецензентами. , — ведь это путь к беспочвенной самоуверенности. Однако, возможно, столь же ошибочен и взгляд, беспрестанно пытающийся выявить ущербность некой национальной истории по сравнению с идеализированными историями других стран. Теоретические конструкции типа «Англии» (или «Франции», или «Америки») обладают определенной значимостью как идеальные типы, что объясняет успех, к примеру, книги Ральфа Дарендорфа. Мы не призываем вовсе отказаться от подобной постановки вопроса, но она должна быть осмыслена как методологическая проблема; идеальные типы утрачивают познавательную ценность при рутинном некритическом применении. Более того, использование идеальных типов обосновывается прагматически: «работают» ли они, проясняют ли что-нибудь, вызывают ли новые вопросы? Мы полагаем, что пора уравновесить этот интеллектуальный крен и сформулировать другие вопросы, возможно, более продуктивные, по-новому посмотреть на то, что все-таки происходило в немецкой истории, провести более специфические транснациональные параллели, причем не только с Британией или Америкой, которые до сих пор были основным предметом компаративных исследований историков, чьи работы мы обсуждаем. Сравнение с другими европейскими государствами и обществами — Италией, Бельгией, Скандинавией, Восточной Европой, а также Францией — может быть весьма плодотворным. Дебаты о роли государства особенно бы выиграли от появления подобных работ.

Наши аргументы по этому поводу, излагавшиеся в немецком издании, встретили неоднозначный отклик. Самые непримиримые критики утверждали, что идей, которые мы рассматриваем, не существует; или же что они существуют и не нуждаются в столь подробном рассмотрении, будучи самоочевидными; или же что они существовали прежде, но о них давным-давно забыли; и что уж в любом случае это соображения политологов, а не историков. Нам доставалось поочередно (и порой весьма немилосердно) то за невнимание к ранее написанным работам по теме, кроме тех, которые мы учли, то за безнадежную вторичность наших мыслей [140] Любопытно было прочитать у одного комментатора апологию использования Sonderweg в качестве идеального типа, даже если оно идет вразрез с фактами, в то время как другие считали, что наша критика спора о Sonderweg не сходится с фактами, потому что мы используем идеальный тип. В свете подобной, по определению одного комментатора, «отрицательной, защитной, аллергической реакции» [Moeller 1982: 72], возможно, стоит еще раз повторить тезис, на котором мы настаивали в первом издании: мы не ставили под сомнение остроту критической рефлексии, какую споры о Sonderweg привнесли в изучение новейшей истории Германии, мы лишь указывали на то, что острота эта с тех пор немного притупилась. Обсуждаемые доводы, продолжаем настаивать мы, на глазах превращаются в универсальное объяснение, они всплывают в монографиях, статьях, популярных изданиях и сборниках эссе, где нередко используются довольно легкомысленно. Они составляют то, что в 1976 году один американский историк назвал «новой ортодоксальностью» [Sheehan 1976]. Тот факт, что опасности, к которым мы отсылаем, вполне реальны, получил широкое признание. Один английский рецензент счел себя вынужденным согласиться, что немецкие историки «в четырех случаях из пяти воспринимают англосаксонскую „модель“ как норму, в сравнении с которой развитие Германии оценивается как „провальное“, и не подвергают этот стандарт хоть сколько-нибудь подробному критическому рассмотрению» [Kennedy 1982: 178]. Ряд немецких комментаторов высказались в том же ключе гораздо пространнее. В ходе дебатов о Sonderweg, развернувшихся на немецкой исторической конференции, эта проблематика рассматривалась крайне широко, предполагая транснациональную перспективу, в частности участники секций предприняли сравнение с Италией и странами Восточной Европы. Мы надеемся, что публикация книги на английском языке поспособствует дальнейшему развитию дискуссий по данной теме.

Следующая группа наших аргументов вытекает из уже изложенного. О каком именно отклонении в историческом развитии Германии по сравнению с западными нормами шла речь? Имелось в виду прежде всего отсутствие полноценной буржуазной революции. Буржуазиям положено восставать, немецкая же обычно изображалась движущейся в ущерб самой себе в направлении, противоположном логике современности. Выбирая погоню за прибылью как самоцель или же ища укрытия от внешнего мира внутри себя, в собственной эмоциональной жизни, подражая высшим слоям общества и преклоняясь перед военной доблестью, инертная и подобострастная немецкая буржуазия казалась классом, который продал свое право первенства за чечевичную похлебку. Именно этот комплекс представлений мы и хотели исследовать. Вначале мы оба верили, что зияющее отсутствие буржуазии в Германии представляет собой преувеличение: не так уж незаметна она была на исторической сцене. Нас объединяло намерение с разных сторон показать роль буржуазии в новейшей истории Германии в более приглядном свете. Этот подход в том числе подразумевал вопрос: что историки имеют в виду, говоря о «буржуазной революции»? Если немецкая буржуазия была исторически слабой и незрелой, определенно стоило задуматься, как выглядит сильная и зрелая буржуазия. В то же время было ясно, что в наше время никто уже не верит в «восстание среднего класса» (и тому есть серьезные основания), разве что, пожалуй, сами немцы, да и то это исключение, скорее подтверждающее правило. Поэтому в наши задачи вошел пересмотр определения буржуазной революции. По существу, мы хотели привлечь внимание к формированию бесспорно буржуазного общества в Германии XIX века, рассматривая главным образом права собственности и идеи соревновательности, верховенство закона, возникновение добровольных объединений и общественного мнения, а также новые образцы вкуса, модели попечительства и благотворительности. Каждая из наших статей также проблематизирует определенный аспект распространенного представления о «феодализированной» буржуазии: мы предполагаем, что с большей вероятностью следовало бы говорить об embourgeoisement (обуржуазивании) немецкого общества. Существовала, конечно, некая форма социального rapprochement (сближения) между буржуазией и поместным дворянством в Германии начиная примерно с 1870 ‐ х годов. Однако мы задались вопросом, до какой степени это явление можно назвать исключительным в европейской истории и в чем было его подлинное значение. Так, Ричард Кобден высказал предположение, что английские торговцы и фабриканты желали разбогатеть «лишь для того, чтобы затем раболепно преклониться перед феодализмом» [Briggs 1960: 72 fn. 4]. Позволяют ли этот и многие другие примеры из истории Британии, Франции и других стран говорить о «феодализированной» буржуазии в Европе в целом? Как отмечает один из наших рецензентов, недавняя книга Арно Майера «Непоколебимость Старого порядка» подводит именно к таким заключениям [Mayer 1981]. Подход Майера, безусловно, имеет недочеты, но, как бы ни относиться к его смелым доводам, эта книга служит предупреждением против попыток говорить об исключительности немецкого опыта.