Владимир Колесов - Древняя Русь: наследие в слове. Добро и Зло

Отсюда и постоянное указание в текстах летописи, например, в Ипатьевской: «хотя имѣти с нима любовь» (2656), «и не бы[ло] любови межи има» (2656), «и со Давыдомъ введи мя в любовь» (239), «и в любви с нами быти» (240) и др. Глаголы с приставками типа улюбѣти , дробя представление о подобной взаимности чувств, привносят в русский текст значение, свойственное переводной письменности. Личное чувствоспособно стать началом такой взаимности. Оно порождает любовь. Возникает множество оборотов, со временем ставших идиомами: имѣти любовь, хотѣти любовь, прияти в любовь, чинити в любви, взята любовь, учинити, держати или сложити любовь , даже съмолвити в любовь ‘помириться, уговорить, согласиться’, рѣчь по любви ‘мирные переговоры’, быти без любви ‘жить без согласия’ и т. д. Любовь постепенно становится глубоким и разносторонним чувством в отношении близкого человека, родины, привлекательных сторон жизни. Из слова, выражающего связь-отношение, оно превращается в слово нравственного смысла, наполняясь все новым и новым, социально важным содержанием.

Как отклик этого процесса в текстах, начиная с XVI в., встречаем многие сочетания с определением, с помощью которого стремились уточнить ускользающий со временем исконный или, наоборот, вновь возникающий смысл слова: вечная любовь, прочная любовь, недвигомая любовь, крепкая любовь, неразорванная любовь — совершенно иные определения, чем в древнерусских текстах, где, как в «Печерском патерике», возможна только сердечная любовь, безмѣрная любовь, нелицемѣрная любовь — всегда личная, но воспламененная высоким чувством к Богу любовь.

Взаимное проникновение смыслов церковно-славянского и древнерусского слов — по форме одного и того же слова — в контексте культуры и в условиях новых общественных отношений мало-помалу слило их в общем значении. «Любовь-отношение» как личное чувство и «любовь-согласие» как социальный долг общения стали в современном литературном языке общим значением одного литературного слова любовь — гиперонима родового смысла, включившего в себя все значения, так или иначе связанные с этим переживанием. Однако на протяжении всего Средневековья противоположность мирского и христианского восприятий любви настойчиво сохранялась и в семантике производных слов ( любой и любый, любимый и любезный — в противоположности друг другу), и в форме слова (архаические любы , родит. падеж любве сохранялись в «книжном» значении слова, а новые любовь , любви несли в себе значения русского слова), и в отношении к грамматической парадигме, и даже в ударении (исконная подвижность ударения любы́, лю́бве и новое наконечное ударение любо́вь, любви́, и даже любо́ви в просторечии). Более того, и произношение этих слов различалось; в народном «простом» было «краткое» люб-о-вь , в торжественном церковном усиление подударного люб-уо-вь (писалось под «крышечкой»: любôвь ).

История ключевого слова есть разрушение его исходной цельности, последовательное совмещение понятий двух культур в общем материальном знаке — в слове, которое поначалу привязано было к известному тексту, к характерному сочетанию слов, к переходящему от текста к тексту клише, но затем собралось во всех своих формах, во всех значениях и предстало в законченном виде уже у писателей Нового времени. Доступными ему средствами язык последовательно и неотвратимо вырабатывал новое понятие о любви. Не только грамматическая парадигма, произношение или ударение, но и новые производные, которые множили мысль и о формах любви, и о субъект-объектных в любви отношениях: сначала в глаголах, потом в устойчивых сочетаниях слов, в формулах обиходной речи. Еще позже в уточняющих мысль определениях постоянно формировался новый смысл русского слова любовь. Это форма старого винительного падежа, и тот факт, что винительный, падеж прямого объекта , заменил собою прежнюю форму именительного падежа любы , показателен: в любви важнее тот, которого любишь, — а не ты сам. Не только по форме, но и по значению также идеально-абстрактная сила любы превратилась в земную любовь.

Как и во многих других случаях, древнейшая летопись выражает две разные точки зрения на любовь.

В «Повести временных лет» приведены тексты договоров русских князей-язычников с греками от 912, 945, 971 гг., и во всех этих текстах 17 раз говорится о «мире твердом и любви свершенной», т. е. заключенной на вечные времена. Постоянно подчеркивается, что такая любовь строится, творится, имеется, пребывает межю собою. Впоследствии «Повесть» поминает «миръ межю ими и любы» (Лавр. лет., 436, 996 г.) только в самые тревожные моменты древнерусской истории, когда становится необходимым особо подчеркнуть внешнее согласиемежду правителями или их землями: 1054 г. — смерть Ярослава Мудрого, 1068 г. — «замятня» в Киеве и т. д.

Под 1015 годом — годом смерти князя Владимира — в рассказе о сыне его, Глебе, впервые возникает на листах летописи неведомое прежде значение слова, и сразу же изменяется словосочетание, в котором такое значение представлено: теперь уже говорят не «мир и любовь», а «вѣрою и любовью» (Лавр. лет., с. 47). «Новые люди» — христиане — использовали и новое значение слова, возможно, дотоле скрытое в содержательном смысле славянского корня. Новый текст потребовал других формул, чтобы словесный ряд уже в характере сочетаний выражал и новые мысли об отношениях между людьми. Впоследствии новое значение слова вплетается в летописный текст параллельно с древнерусским значением, никогда не пересекаясь, всегда в тематически ограниченных пределах рассказа о подвижнике, о церковных делах, о Боге. В повествовании о Феодосии Печерском эта любовь — такое же отношениек другому, но уже не взаимное («межю има»), а однонаправленное, и вместе с тем и амбивалентное. С одной стороны, любовь к Господу, с другой — как отражение этой высокой любви — «любовь к меньшим, к старѣишим покорение» (Лавр. лет., 62, бЗоб и др.). Это уже не «мир и согласие» равных, а избранное предпочтение по добровольному желанию, сердечнаяличная склонность, стремлениек объекту своего влечения. Идеальность высокого чувства ( вѣра как любовь) осветляет и земное чувство к Божьему созданию ( любовь как вера).

В русских говорах сохранилось множество слов с исходным значением славянского корня. Тут любовь — и ‘охота’, и ‘желание’, даже ‘аппетит’; любить — действовать горячо, порывом, самозабвенно, то есть горячить, как горячит приворотное зелье, вошедшее в плоть. Столетиями создавались слова с обозначением предмета привязанности. В «Словаре русских народных говоров» (вып. 17, с. 233-241) собраны многие производные слова, не попавшие в литературный язык по причине их конкретности и эмоциональности, — а в них-то как раз и сохраняется чисто народное представление о любви и ее предмете — любимой: любёхонько — приятно, приветливо, согласно, со взаимным пониманием, т. е. полюбовно; любость — дружеские отношения; любота — чувство удовлетворения, а любо — охота к чему-то. А возлюбленная — люба, любь, любава, любиночка, любаша, любенка, любжа, любушка и т. д. Многие растения именуются с помощью того же корня: травы привораживающие, привязывающие, располагающие — любжа, любим, любка, любчик, любовь-трава. Обилие таких слов гарантирует и древность корня, и постоянно положительный смысл образованных от него слов. Если судить по исконному значению корня, любовь понимается как страстное желание, иногда просто жажда, окрыленная надеждой и овеянная верой. Как заметил еще А. А. Потебня, сравнивая значения слов в родственных (и древних) языках, «в славянской народной поэзии весьма распространено символическое изображение любви едой и питьем» (Потебня 1958, с. 31), т. е. возможна их генетическая связь.