Array Сборник статей - Псевдонимы русского зарубежья. Материалы и исследования

Самое серьезное искажение касалось третьего стиха второй строфы, в котором авторская «балка» была ошибочно прочитана переписчицей как «банка»:

На предъявленные авторские претензии Софии Юльевне пришлось оправдываться.

Опечатка же явилась следствием того, что переписаны стихи были от руки, – писала она В. Корвин-Пиотровскому в письме от 19 мая 1946 г. – Напутала машинистка – но «разбитое» крыло имеет смысл определенный (пожалуй, не хуже подбитого ) и кирпичи тоже вполне удовлетворяют. Меня несколько смутила банка , но переписчица потеряла оригинал и настаивала на своем тексте – [777]

Данное происшествие имело, как кажется, локальное историко-литературное значение и не повлияло на дружеские отношения автора и редактора. Однако случались инциденты и покруче. После публикации в сдвоенном № 33 / 34 журнала за 1947 г. рассказа Б. Пантелеймонова «Молодые глаза», по тексту которого энергичным редакторским карандашом прошлась писательница И. Грэм [778](во второй половине 40-х гг., когда объем присылаемых в журнал рукописей по сравнению с предыдущими годами значительно вырос, Прегель стала привлекать к редакторской работе сотрудников «Новоселья»), раздосадованный автор жаловался И. Бунину в письме от 2 апреля 1947 г.:

Вышло «Новоселье» (я получил по воздуху). Там мои «Молодые глаза». Но, Боже, они стали не молодыми, а паскудными. Нет почти фразы, где не прошелся карандаш. Многое выкинуто, многое переделано на свой манер. Представьте, как заныло самолюбие, какое оскорбление. Сделала это не Прегель, а – страшно сказать – И. А. Грэм. Не скрою, для меня это большая личная трагедия. Дело в том, что рядом с прекрасной, нежной, любящей душой, рядом с умной женщиной в ней уживается гадкое существо; завистливоe, способное на лесть, теперь вижу – и на подлость, и всë ради мании пробиться, писать, быть признанной. Я ей об этом много раз говорил и последнее время писал.

Она устроилась выпускающей к С[офии] Ю[льевне] и, пользуясь тем, что С[офия] Ю[льевна] знает о наших дружеских отношениях, выпросила «правку» и переделала на свой шанхайский вкус. Конечно, она знала, как мне от этого тяжело будет. Она надеялась укрыться за спину С[офии] Ю[льевны] и писала мне нежные письма, вперед заметая следы. Вставила несколько мест от себя, и эти места, по-моему, не имеют другой цели, как оглупить еще вещь. Но, повторяю, эту мерзость сделала она и не она, т. е. не та хорошая, а другая Грэм, «литературная».

[…]

Если бы Вы заглянули в мое сердце, то это сейчас кровоточащая тряпка – раны самолюбия, авторской гордости и оскверненной любви.

А Прегель дура [779].

После окончания Второй мировой войны в Прегель зрело и крепло желание вернуться в Европу. Осенью 1947 г. она посетила Париж с «разведывательными» целями. В газете «Русские новости» (1947. 7 нояб. № 127. С. 4) было перепечатано ее стихотворение «Возвращение», впервые появившееся в «Новоселье» (1943. Февр. – март. № 1. С. 18). Тогда же, приветствуя ее появление в Париже, праздновалось – с известным опозданием – пятилетие журнала [780]. В заметке «Вечер “Новоселья”», помещенной в «Русских новостях», говорилось:

В ближайшую субботу в зале Русской Консерватории состоится вечер «Новоселья» – журнала, выходящего в далеком Нью-Йорке, но уже давно ставшего единственным русским «парижским» журналом.

Мне приходилось нередко встречать людей, не особенно любопытных, которые справлялись в книжных магазинах и даже у нас в редакции:

– Получен ли, наконец, очередной номер «Новоселья»?

«Новоселье» отпраздновало недавно свой пятилетний юбилей. Журнал был основан в Америке «старой» русской парижанкой Софьей Юльевной Прегель. Дело это потребовало немало энергии, подлинной жертвенности. Но, преодолевая все препятствия, борясь со многими трудностями – и техническими, и чисто психологическими – С[офья] Ю[льевна] всегда добивалась своего. Каждые два месяца выходила в свет очередная книжка «Новоселья».

«Новоселье» – и в этом одна из его задач – является своего рода «мостом» между русской и американской культурами. Недаром одним из главных подписчиков «Новоселья» является Колумбийский университет, выписывающий около 60 книжек. По «Новоселью» американские студенты учатся читать и говорить по-русски.

Среди уже вышедших книжек есть некоторые в этом смысле примечательные. Так, отдельный выпуск «Новоселья» был посвящен полностью отзывам и откликам выдающихся американских деятелей о России. Журнал отвечал на все текущие волнующие вопросы, оставаясь в то же время верным основному своему заданию – быть органом литературным, объединить на своих страницах литературу зарубежную и – в первую очередь – молодежь.

Вечер, устраиваемый под знаком «Новоселья» – событие значительное. Все те, которым дороги интересы нашей зарубежной литературы, должны его посетить. Это своего рода долг признания нашему нью-йоркскому собрату, который, может быть, станет – рано или поздно – парижским [781].

В следующем номере «Русских новостей» разговор о «Новоселье» был продолжен А. Бахрахом, который уже после вечера, посвященного журналу, писал, поддерживая мнение о том, что «русские парижане» воспринимают его в качестве собственного издания:

В ответ на появившееся на страницах нашей газеты утверждение, что «Новоселье» сейчас является единственным русским «парижским» журналом, мне уже приходилось выслушивать ряд иронических замечаний. «Помилуйте, говорят зоилы, есть в той же Америке и другие периодические издания, выходящие на русском языке…» Возможно. Но эти другие издания чужды нашему климату, далеки от наших устремлений – не только политически, но и литературно, во многом нам просто непонятны, – они нам чужие. Заокеанское «Новоселье» одно сумело за свою – долгую для эмигрантского журнала и недолгую для истории – жизнь стать подлинно своим, и это с несомненностью обнаружилось на поэтическом вечере, устроенном редакцией и на котором выступали одни только сотрудники журнала. Это был не просто своего рода пышный «парад-алле» русских поэтов Парижа – в внутренней атмосфере этого вечера было нечто, едва ли не утерянное: то моральное единение, которое и делало его значительным и которое в своем вступительном слове пытался обнаружить Г. Адамович [782].

Да простят мне поэты, недостаток места не позволяет остановиться на отдельных выступлениях, но все же хотелось бы выделить Д. Кнута, Вл. Корвин-Пиотровского, «хозяйку» вечера С. Прегель и – особо – двух представителей того «молодого» поэтического поколения, которое официально вступило на Парнас лишь после войны – А. Корбе и Е. Щербакова [783].