Мурад Аджи - Без Вечного Синего Неба. Очерки нашей истории

Благодаря вашей теории шифр далеких предков стал читаемым.

А напоследок хочу сказать пару слов о дыне. Тюркмены очень почтительно относятся к дыне, как к хлебу (нан, чёрек). Так вот, прежде чем разрезать дыню вдоль, мы испокон веку срезаем у дыни круг с черенком (хвостиком), потом на срезанной поверхности круга ножом наносим два разреза, перпендикулярных друг другу, получается равносторонний крест! Только потом дыню делим и принимаем как еду… Теперь знаю, откуда у нас эта традиция».

– Скажите, Мурад Эскендерович, а вас приглашали на эту выставку в Германии?

Конечно нет. Но мои книги в Германии пользуются вниманием, о чем сужу по Интернету. И только по Интернету. Меня «сделали» не выездным и «не выходным».

Вспоминаю забавную историю, случившуюся после первого издания «Полыни…». Оказывается, меня тогда неоднократно приглашали за границу, но каждый раз получали однотипный ответ: «Зачем вам Аджи? Он старый, больной, из дому не выходит». Был я тогда бодр, здоров и не очень стар, о приглашениях, разумеется, ничего не знал. И мы вместе с собеседником, рассказавшим эту историю, от души посмеялись над немудреными уловками моих доброжелателей. Впрочем, и сейчас, когда годы и болезни берут свое, я не теряю оптимизма. Моя концепция Великого переселения народов пробивает себе дорогу, независимо от того, упоминают мое имя или нет, приглашают или нет меня на торжества.

Есть такая старая шутка о новых направлениях в науке. Любая глубокая идея проходит в своем становлении три этапа. На первом автор слышит: «Этого не может быть!» На втором: «В этом что-то есть». На третьем: «Кто же этого не знает?»

Двадцать лет назад я заявил о Великом переселении народов и о том, что тюрки не были дикарями, а являлись носителями высокой культуры. И не просто заявил, привел доказательства. Но в ответ услышал: «Этого не может быть!» Сейчас все больше людей принимает мою идею. Надеюсь дожить до третьего этапа и услышать: «Кто же этого не знает!»

Если у радуги отнять гамму ее цветов, мир станет убогим и скучным. Без зари, без синего неба. Две краски зальют планету – черная и белая. Серым сделают они все вокруг. Неестественным… Увы, так бывало в жизни. И не раз.

Серость, сотворенную злым умыслом неких людей, вижу я в мировой истории, где главенствуют две точки зрения – западная и восточная. Те самые зловещие краски правят бал, оттого уважительно относиться к иным историческим постулатам просто не могу. А как прикажете судить о Средневековье, если даже именитые авторы не видят радуги на средневековом небе?

Откройте книги по истории Европы – там не упомянут Дешт-и-Кипчак, самая могущественная страна раннего Средневековья. Страна, простиравшаяся от Байкала до Атлантики, ей платили дань Римская империя и «весь остальной мир». Она была не Диким Полем, не сборищем кочевников. Державой!

Где она в Истории? Не заметили. Правда, порой пишут о регионах Дешт-и-Кипчака – о каганатах, выдавая их за самостоятельные государства… Но если также «забыть» Германию и Францию, узнаешь ли что о современной Европе? Не узнаешь.

А как узнать?.. Я подходил к тайнам «тюркского мира» издалека, познав боль других народов, которых постигла та же судьба забвения. Эвенки, чукчи, камчадалы – их жизнь надо было обязательно увидеть, чтобы с сердца сошла накипь и оно ожило. Чужая боль сделалась своею.

Потом настал черед Кавказа, которого я тогда толком не знал. По заданию редакции журнала «Вокруг света» поехал на юг советского Азербайджана, к талышам, еще одному «народу-призраку», и написал очерк «Скажи свое имя, талыш». То было честное письмо, вызвавшее переполох в Москве. Еще бы, впервые за пятьдесят лет, вопреки партийным указам названо имя «народа-призрака». Но и этот очерк еще не разбудил во мне тюрколога. Оковы советизма пали в моем сознании после поездки к лезгинам… Там, в горах, я постепенно становился вольным тюрком, который готовился задать себе главный вопрос: «Кто есть я? Что есть мои корни?».

Шел 1990 год – год моего прозрения, сердце очищалось от коросты, когда писал очерк «Лезги из Тагирджала», где доверил бумаге чужую боль, ставшую своею. Двадцать лет минуло, а как будто это было вчера. Теперь понимаю, как же мало тогда знал. Больше чувствовал. Но не откажусь ни от одного слова, ни от одной буквы в тех, еще «зеленых» очерках, которые вывели меня к истокам моего народа – на новую дорогу.

Даю эти очерки с небольшими сокращениями.

Январь здесь не пушистый и не белый. Декабрь и февраль – тоже. Снег в Ленкорани всегда редкость, выпадет и тут же растает. Вечнозеленые сухие субтропики, рай земной на берегу Каспийского моря, почти около границы с Ираном.

Ленкорань в старину звалась столицей Талышского ханства, сколько лет назад, вряд ли кто знает. О ней упоминал Геродот. И до Геродота стояла она. Менялась архитектура, рушились крепостные стены, возводились новые, отступало и наступало море, приходили и уходили враги, а Ленкорань все стояла. И сейчас стоит она, сохранив старинный маяк, ханский дворец, добавив панельные коробки и немного чего-то современного, железобетонного. Однако не самобытный город привел меня в Азербайджан – Всесоюзная перепись населения 1989 года.

Из Баку до Ленкорани самолет летит минут тридцать– сорок, поезд идет лишь ночь, я добирался четверо суток. Нет, транспорт был ни при чем… До поездки в Азербайджан я понимал перепись как свободный сбор данных о населении, где каждый волен в ответах. Теперь не знаю – волен ли?

Трудное время переживал этой зимой Баку, у всех на устах одно только слово – Карабах. Оно резало, жгло, не давало спокойно жить и работать. Военное положение, комендантский час, танки, патрули на перекрестках… А перепись шла. Трудно, но шла.

День, другой наблюдал я четко организованную работу бакинских счетчиков и инструкторов. Ездил по переписным участкам, видел, как нелегко шла перепись. Ведь были люди, которые после сумгаитской трагедии никого не пускали в дом, и ни уговоры, ни милиция не помогали. Перепись – одна из форм проявления свободы, и с этим приходилось считаться. Были счетчики, которые в последний момент отказались помогать – боялись ходить по чужим домам. Все было. Хорошее и плохое всегда рядом. Порой гостеприимство и хлебосольство бакинцев перерастали в проблему времени. Стол с чаем становился едва ли не обязательным атрибутом переписи. А это в конечном счете те самые минуты и часы, которых счетчику отпущено мало…

И до чего же интернационален Баку, этот огромный город на перекрестке Востока и Запада! Здесь и русские теперь не такие, их речь стала своеобразной – распевно-вопросительной. Нигде в России так не говорят. У бакинцев, выходцев из воронежских, смоленских, пермских краев, другим стал не только русский язык, но и сам стиль жизни – неторопливый, размеренный.